Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Скряга или забывчивость, решил, что и вправду „потом“, у „старика“ денег много?

Но дело даже не в этом. Вот сейчас зайду в баню, а там, судя по машинам возле краснокирпичного забора, снова та же компания: и прокурор с милиционером, и чеченец, и Толик, о котором в Сиречи говорят, что он самолично убил не одного человека, сидел и был амнистирован как заболевший какой-то редкой болезнью… и Кузьма Иванович, конечно… О чем мне с ними говорить? И я-то им зачем нужен?

Для отмазки, как выражаются в их кругу, для „облагораживания“ атмосферы? А вот я им сегодня устрою, как это у Пушкина, импровизацию на любую тему… с подсыпкой сахара, с подстилкой яда…

Они привыкли, что все перед ними лебезят. И себя немного потешу. Они же неграмотные, живут одними инстинктами. Я не люблю их, и что же мне — всю жизнь улыбаться им и благодарить за стакан вина? И пить сегодня не буду. За все прочее Бог простит».

Как и в прошлый раз, в предбаннике за деревянным резным столом, похожим на огромную виолончель без грифа, восседала все та же компания. Только Кузьмы Ивановича не было. На подносе опять-таки крупный черный (словно из шлифованных камней агата) виноград, алые, с лучами, будто восковые, яблоки, запотелая бутыль водки «Парламент» (писк моды) и вино (конечно, made in France), стаканы и рюмки. Слева на высокой полке — белая кипа свежих полотенец, шерстяные и полотняные шапочки, с крючков свисают длинные махровые халаты.

Справа на подставке небольшой телевизор «Sony» с видеомагнитофоном.

На экране — ага, фильм «Калигула». Кровь и содом.

Когда Углев вошел, компания внадсад ржала.

— Ну жизнь была!.. — сипло хохотал Федя Калиткин. — Эти-то, эти, лесбиянки!.. смотри, смотри, как друг другу языком.

— Пьянство и разврат, — согласился прокурор. — Почему и пал Рим.

Валентин Петрович, что вы насчет Древнего Рима скажете? Ведь я прав? — обратился старший Калиткин к новому гостю, который сегодня пришел почему-то в строгом костюме, при галстуке, как обычно он выходит к школьникам. «Можно и о Древнем Риме», — подумал Углев. Он снял пиджак (все же жарко, повесил на спинку стула) и внимательно оглядел отдыхающих. Игорь уже был пьян, бестолково махал руками, торопя гостей, чтобы наливали. Что-то в последнее время молодой человек много пьет. Только сейчас разглядев толком Углева, Игорь вскочил, забормотал:

— Валентин Петрович, снимайте все! Будьте как все! Он демократичный человек, господа! Это наш учитель пришел! Встреча без галстуков!

— Обязательно, — согласился Углев, зная, что сейчас лучше не перечить. А если хотят про Рим, можно и про Рим.

— Внимательно послушаем, — согласился и Чалоев, который до сей поры молчал. — У этого замечательного человека хороший язык.

— Красноречив, красноречив, — с невнятной ухмылкой отозвался Толик.

Он пил бурлящую газированную воду, сверкая синими, вывернутыми в сторону учителя глазами. — Говори, дед.

— Только это, пожалуйста, выключите, — кивнул в сторону телевизора Углев. — Мне сложно о чем-нибудь говорить, если жуют дети или горит экран с такими соблазнительными картинками.

— Да ну, — смутился Игорь. До него что-то дошло, он снова вскочил. — Тихо! Валентин Петрович выступает. Только вы бы хоть галстук!..

— Потом, — тихо ответствовал Углев. — А насчет красноречия, что ж, можно и насчет красноречия, Анатолий… не помню, простите, отчество…

— Янович, — слегка раздраженно буркнул Толик.

«Ого, из высланных латышей, что ли? Или поляков? — отметил Углев. — Сложные, видимо, гены у этого синеглазого здоровяка».

— Так вот, друзья мои, в те же времена, о коих вы только что смотрели кинофильм, в Древнем Риме некий Петроний сочинил знаменитую книгу «Сатирикон». В ней много рассказывается о таких же игрищах при дворе знатного человека, о пирах и убийствах… но вот начинается книга почему-то словами именно о красноречии. Если я точно воспроизведу. — Впрочем, он хорошо помнил эти строки. — «Разве не безумием одержимы декламаторы, вопящие: „Эти раны я получил, сражаясь за свободу отечества, ради вас я потерял этот глаз. Дайте мне вожатого, да отведет он меня к чадам моим, ибо не держат изувеченные стопы тела моего!“ Потому, я думаю, и выходят дети из школ дураки дураками, что ничего жизненного, обычного они там не видят и не слышат, а только и узнают, что про пиратов, торчащих с цепями на морском берегу, про тиранов, подписывающих указы с повелением детям обезглавливать собственных отцов, да про дев, приносимых в жертву по три сразу, а то и больше во избавление от чумы, да еще учатся говорить сладко да гладко, так что все слова и дела похожи на шарики, посыпанные маком и кунжутом».

Собравшиеся в бане уважительно, но довольно растерянно слушали желтолицего старика с голубыми редкими волосами. Они не понимали: о чем он и зачем? Но подозревали: все неспроста.

— «Разве можно на такой пище добиться тонкого вкуса? О говоруны, вы-то и погубили красноречие! Из-за вашего звонкого пустословия сделалось оно посмешищем. Истинно возвышенное красноречие прекрасно своей природной красотой, а не вычурностью и напыщенностью. Даже стихи более не блещут здоровым румянцем, все они точно вскормлены одной и той же пищей, ни одно не доживает до седых волос…» И вот, этого человека, господа, прерывает другой человек, более опытный в деле воспитания детей.

Хозяин бани Игорь, кажется, начиная наконец понимать, к чему затеян рассказ, усиленно закивал, как китайский болванчик. Сдержанно кивнули и милиционер с прокурором. Скорее всего, старик учитель против красивых речей правительства.

— «Юноша, речь твоя не считается с мнением толпы и полна здравого смысла, что теперь особенно редко встречается. Менее всего виноваты в этом деле учителя, которым поневоле приходится бесноваться среди бесноватых. Ибо начни учителя преподавать не о том, что нравится мальчишкам, „они останутся в школах одни“, так сказал Цицерон. В этом случае они поступают совершенно как льстецы-притворщики, желающие попасть на обед к богачу…» Пардон, к вам… к нам это не имеет никакого отношения. Написано в конце девятого века! «Только о том и заботятся, как бы сказать что-нибудь такое, что, по их мнению, приятно слушателям. Вот так и учитель красноречия: если, подобно рыбаку, он не взденет на крючок ту приманку, на которую рыбешка наверняка клюнет, то и останется сидеть на скале без надежды на успех».

— «Что же следует из этого? — продолжал Углев цитировать древнюю книгу. — Порицания достойны те родители, не желающие воспитывать детей в строгих правилах. Вот если бы они допустили, чтобы учение шло постепенно, чтобы учащиеся юноши орошали душу лишь серьезным чтением… тогда возвышенное красноречие обрело бы вновь достойное его величие. Теперь же мальчишки дурачатся в школах, а над юношами смеются на форуме…» Ну, допустим, в столице, добавлю от себя.