Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Углев долго сидел, глядя в мутное окошко своего деревянного домика, в сторону мелкого сосняка, на угасавший закат, который менял свой цвет в зависимости от того, как шевельнется Углев, — стекло волнистое. О, жизнь, о, настоящие слезы, а не ваши изумруды! К чему все это? Наверное, наглый мальчик хочет обратиться к архиепископу в шутку как к генералу. Примитивный мальчик. Богатый, как Крез, мальчик.

Он давно столько не курил. Пойти домой? Наверное, милой Маши нет. А может, и вправду она не у подруги, как сказала Татьяна, а гуляет где-то со своим директором, мужчиной с роскошными усами и бархатным баритоном. Поработав в школе, недавно снова вернулась в библиотеку.

А у нас, сказать правду, понемногу к старости стало нарастать непонимание. Или это всего лишь усталость выставляет острые локоточки, мешая нам обнять друг друга?..

Он женился на ней наобум, видел: славная, честная, чистенькая молодая девушка, воспитанная на патриотизме и идиотизме века, но искренняя во всем этом своем патриотизме и идиотизме.

На днях опять начала плакать — с вечера до утра глаза на мокром месте. Валентин Петрович сообразил: наверное, о сыне вспомнила, да, он погиб в июне. Надо бы с Машенькой максимально нежнее быть, но у Валентина Петровича лицо словно расклеилось, в добрую улыбку не соберешь, и только речь по привычке внятная… Можно, конечно, Бунина вслух почитать, она любит, но только еще больше взволнуется… а что-то свое сказать успокоительное — все опять покажется глупым и подозрительным… О жизнь филолога!

Сама она с каждым годом становится все более странной. Недавно, придя поздно (сказала, что была у подруги), за ужином, проницательно оглядев мужа, понурого, задумавшегося, пробормотала:

— Не знаю, как сейчас, а женился ты на мне без любви.

— Почему ты такое говоришь? — У него хлеб застрял в глотке.

— Ведь правда?

— Что за глупость? Как это может быть правдой?

— Сам же однажды признался: в твоем лице люблю всех женщин… таинственное признание.

Опять эти допросы. Может быть, она серьезно чем-то больна и не говорит об этом? Углев посмурнел, сжал чашку — вот-вот хрустнет.

— Это не так, — ответил он как можно более размеренно. — Я тебя полюбил… с первой минуты… как увидел в школе, в этом бедном платьишке, в нелепых туфлях с бантиками…

— Оставь в покое мое бедное платьишко. Хочешь сказать, что пожалел?

— Да нет же! Я сказал тебе в первую же минуту…

— Помню. Ты сказал, что любишь как любую красивую женщину…

— Во-первых, я пытался от смущения острить. Во-вторых, я же сказал: как любую русскую красивую!

— Есть разница?

— Несомненно. Красивые русские женщины наши — бескорыстные, добрые…

Ты ж согласна, в каждом человеке спит талант? Точно так же в каждом человеке спят красота и благородство.

— Перестань грузить эти слова. У меня от них начинает болеть голова.

Значит, мог точно так же жениться на любой другой… Ведь так?

Углев молча смотрел на увядающую свою милую жену.

— Знаешь, что? — осердился он уже на себя, на свои неточные все же слова, сказанные когда-то. — Есть же и судьба, черт побери. Просто так и об камень не споткнешься: он должен лежать там, в свое время и на нужном месте.

— Что, что?! — спросила она. — Что-то про камень…

Он долго молчал, потом глухо буркнул, неизменно смущаясь при этих словах:

— Пойдем лучше в койку…

Маша опустила глазки, как тоже всегда делала. Хотя к зрелым годам, конечно, эти светлые глазки стали более зоркими.

— Что? — теперь уже спросил он.

— Да, я окончательно поняла… ты совершенно перестал обращать на меня внимание, — с горькой обидой заключила она. — Ты перестал дни считать. Сегодня никак.

Он пожал плечами.

— Ну, ладно. Не сердись.

— Всего-то? Тебе легче будет спать.

— Опять! Ну почему, почему так говоришь?!

— А артистка, которая приезжала? — вдруг звонко напомнила Маша. — В длинном бархатном платье! Ты ее вон откуда достал… ты к ее приезду комнату побелил… вот ты кого любил! И уж если бы она тебе такие слова сказала… что у нее… ты бы зубами заскрипел!

— Брось! — уже начал печалиться и сердиться Углев. Она явно глупеет к старости. — Во-первых, я ее не любил. Я театр любил. Любая тряпка на сцене, красиво освещенная, может золотой показаться. Впрочем, она хороший человек… наивный…

— «Как все русские женщины»…

— Да, да! — возвысил свой глуховатый голос Углев. — Поверила пьяному мужчине… поехала… Но самое странное, у нас ничего с ней не было ни в том городе, ни здесь!

Она недоуменно вскинула глазки.

— Что, правда?!

— В том-то и дело. Я, конечно, пригласил жениться… почему она и приехала. Если бы что-то было, она бы подумала: пьяный треп мужчины.

А поскольку ничего не было, она поверила, прикатила. Мне ее жалко.

Но я ее не любил. — Здесь Углев почти не лгал. Не любил, но «было».

— Ты вообще тогда никого не любил? — уточнила жена. — Скажи мне сейчас!

— Никого! — все же солгал он. Эммой-то Дуловой был увлечен. — И тут встретилась ты, — и, глядя в глаза жене, не давая ей опустить их, он стал говорить и говорить, чтобы она поверила, что любовь пришла с самого начала: — Я тебя впервые в учительской увидел, перед зеркалом. Я вошел — ты не заметила… губы намазала и — стерла тыльной стороной ладони. И рукой тряхнула, мол, к черту. И я подумал: эге.

— «Эге, — сказали мы с Петром Иванычем…» — пропела чуть польщенная Маша.

— «Эге, — сказали мы с Петром Иванычем…» — Он резко поднялся, обошел столик и обнял ее. И поцеловал в мягкие, навсегда милые ему губы Маши.

И ушел потом в большую комнату, сел привычно у темного окна, возле невключенного телевизора. Раньше он здесь, прямо в квартире, курил, а теперь позволяет себе лишь на даче. Да и там, выкуришь сигаретку, а потом будто проволочка какая-то раскаляется под сердцем… Не пора ли, Валентин, на покой? Ты уже пенсионер, тебе зачли и стаж, и географический пояс, и отдаленность. А что, собственно, делать на пенсии? Вон Кузьма Иванович снова работать намеревается… вышел из больницы, собрал учителей железнодорожной школы — будут внедрять передовые технологии в свете реформы образования. Старый друг и старый вражина! Зачем?! Порушишь и то, что было добрым…

Осень

И пришел сентябрь, и хлынули дожди, серые и холодные, на дачу ходить не было времени, работа в школе отнимала все силы. Уволились три старухи, молодые в школу не просятся, Углеву, как в прежние времена, пришлось преподавать в восьмых классах физику, и жена его Мария вновь вернулась учить детей истории.

И скандалы, скандалы… Дулова, изрядно растолстевшая за последние годы, но все еще с детским выражением лица, обиженно заявила на педсовете, что некий Витя, девятиклассник, ей интимно подмигивает.