Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Что же ты не стер, не замазал? Ну и что с того, что не сам рисовал эту гадость? Ты здесь живешь. Высоко глядел, мыслями умными был занят? Шварценеггер сраный.

Комната 506 заперта, записки в дверях нет. Никита стукнулся к соседям справа, к Хоботовым, — к счастью, открыла дочка с обмотанной полотенцем головой.

— Дядя Никита… — обрадовалась Настя. — А ключ у нас. И записка.

— Записку мне, — тихо приказал оперативник и развернул бумажку.

Потом бесстрастно подал Никите.

Никита прочел:

«Пожалуйста, прости. Деньги в серванте. Белье сменила, отвезла в чистку. Квитанция на столе. Вот увидишь, всё у тебя будет хорошо, ты хороший. А у меня… это вихрь, молния… помнишь, в „Мастере и Маргарите?“».

Никита в сопровождении оперативника вошел в свою комнату. Здесь пахло сладкими цветочными духами бывшей жены. Здесь тесно, всё спрессовано, как на микросхеме: узкий диван, столик, на котором «Пентиум» с монитором и клавиатурой, два стула.

Со странной улыбкой, как во сне, Никита повертелся в прихожей, сунулся в угол и подал старшему лейтенанту перчатки с красными резиновыми наконечниками, после чего сел на собранный и застланный ковриком диван, схватившись за голову.

— Спасибо, — пробормотал Тихомиров, стоя над Никитой. — Ну, что?..

Как я понимаю, у вас семейные неприятности? Зачем же нужен был весь этот спектакль?

— Не спектакль. Я… как бы маньяк.

— Сейчас буду дико хохотать. Где темные очки? Где нож с ложбинкой, ширина двенадцать миллиметров?

Никита молчал.

Они поехали обратно в центр, вновь поднялись в кабинет Тихомирова.

Оперативник что-то спрашивал у Никиты, а у Никиты слезы, как слизни, торчали в глазах. Видите ли, и белье в стирку отнесла, и даже деньги в сервант положила…

В кабинет стремительно вошел капитан милиции со сталинскими усами, которого Никита видел вчера. От него пахло сегодня бензином.

— Ну, как? Ушел в непризнанку?

— Да нет, — отвечал Тихомиров. — Все ясно, как на стекле под микроскопом. — Он, поднявшись, стал что-то нашептывать на ухо капитану, но тот оборвал его:

— Ты охерел?! У меня семь документов! Подписи мамаш! Его опознали по фоткам! И ты отказываешься от очной ставки?

— Я не отказываюсь, — Тихомиров снова что-то начал объяснять капитану. Никита расслышал только. — Будем посмешищем…

— Это еще посмотрим кто! — снова отрубил капитан и, отойдя к двери, сверкая белыми глазами, рявкнул Никите: — Доживешь до завтра? Мамаши придут… тех самых девчонок, кого ты, сучара, в березняке душил!

И Никиту отвезли под конвоем обратно в СИЗО.

Вот про такие камеры и рассказывал Алексей Иванович. Никиту определили в помещение, где стоят рядами двухэтажные койки и расположилась тьма народу, человек двадцать, а то и тридцать, полуголых из-за духоты. Пахнет едой, грязным тряпьем, хлоркой.

Не видя никого вокруг себя, Никита машинально прошел на свободное место, сел. Никто на него не набросился, никто на него не заорал, хотя краем глаза он видел и синие — в наколках — голые плечи, и карты на чужой постели, и угрюмые, почти черные лица…

Днем привезли обед, он поел хлеба и обломком валявшейся на матрасе алюминиевой ложки поковырялся в каше, баланду же — что-то жидкое и коричневое в миске — хлебать не смог…

А вечером, после ужина (вновь каша, два куска сахара и чай), пузатый дядька с вислыми усами, в майке и широких штанах, добродушный на вид, похожий на старого украинца, подсел рядом и, громко дыша, спросил:

— А тебя за что?

Никита не знал, что и ответить.

— По глупости… — только и нашел слова.

— Это верно, все мы по глупости, — вздохнул сипло толстяк. — Скучно тут. Покуда нет приговора. Может, расскажешь чё? Все ж таки с воли.

О чем им рассказать? Как жаль, что Никита столько времени отдавал в последние годы компьютеру, мало читал книг, почти не смотрел телевидение. А вот дядя Леха прямо-таки сыпал цитатами, вычитанными остротами. Выводит, например, кисточкой сине-желтую церквушку, окруженную огромными тракторами и кранами, а сам:

— Вот послушай «Колыбельную», которую сочинил Николай Эрдман в тридцатые годы. Заранее отмечаю, академик Шмидт был знаменитый человек, организатор экспедиций в Ледовитом океане. А уж Сталин…

Дочитав, дядя Леха Деев оглядел еще раз картину, звонко рассмеялся и даже покраснел от удовольствия.

— И что ты думаешь? Артист Качалов прочитал эту милую «колыбельную» на встрече со Сталиным в Кремле. И тому она почему-то очень не понравилась. В итоге Эрдмана выслали в Енисейск. А ты, кстати, читал его комедию «Самоубийца»? Очень полезная пьеса для нашей интеллигенции.

Никита удивленно спросил:

— И когда вы успели все это прочитать?

— А в зоне. Там, братан, такие скопились библиотечки… еще с тридцатых годов… есть даже от руки переписанные романы… почерк — как у Пушкина, я тебе скажу! С завитушками! — Алексей Иванович помахал кисточкой, как дирижерской палочкой, шепотом продекламировал: — «Мой дядя самых честных правил… когда не в шутку занемог, он ей такую штуку вставил, что даже вытащить не мог!» Прошу извинить, фольклор.

Но мне как русскому сироте нравится…

И Никиту осенило. Он улыбнулся толстяку-сокамернику:

— Я работал в одной конторе, часто выходил в Интернет.

— В туалет? — кто-то переспросил смешливо.

— Не мешай, — проворчал старик. — Это про компьютеры. Говори.

— В Интернете есть такой… — Никита хотел сказать «сайт», помедлил и произнес другое, менее рискованное по звучанию слово — «адрес». — Туда пишут все кому не лень, какие смешные истории из детства помнят. Могу рассказать. Пишут разные подростки, иногда взрослые. «Я в детстве думал, машины ездят за счет реактивной тяги выхлопной трубы — дымком отталкиваясь». «А мне мама говорила: не ешь тесто, кишки слипнутся, придется операцию делать». «А я думал, какое счастье, что я родился в СССР, а не в какой-нибудь Америке!» — Глядя, как его удивленно слушают и на соседних шконках, Никита продолжал: — «А еще я думала, под кроватью сидит баба яга, я на кровать с разбегу запрыгивала, чтобы она меня за ногу не поймала!» «Я, когда был совсем юный, думал, что женщинам можно верить… хоть иногда».