Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Смех в камере нарастал по мере рассказиков Никиты. А слова про женщин и вовсе вызвали хохот.

— Это так!.. Это, брат, что и говорить…

— Давай еще! — попросил, подсев поближе на противоположную койку, паренек вроде студента, с недельной щетиной. — А я и не знал, что есть такой сайт.

— Вот вспомнил еще такие письма. «Я думал, когда женщины сикают, у них из того места обязательно вылетает бабочка».

Сиплый дядька оглушительно захохотал, шлепая себя ладонями по коленям.

— Это так, что и говорить…

— «А я думала, что секс впервые стали практиковать в Америке где-то в двадцатом веке». «А я верила в деда Мороза и очень была расстроена, что его нету…» «А я думал, я какой-то дефектный, с одним членом». «А я думал, гонка вооружений — это спортивная машина…»

На хохот с повизгиваниями открылся глазок в железной двери, а потом и сама дверь.

— Чё ржете, воры и бандиты?! — за порогом стоял в афганке лыбящийся громила с резиновой палкой в руке. — Тунеядцы и алкоголики! — Он явно копировал полюбившиеся слова из какой-то знаменитой, сейчас и не вспомнишь какой, кинокомедии. — Я тоже послушаю. Новенький кино гонит?

— Давай-давай, не боись! — заторопил толстяк Никиту.

— Что-то еще помнил… — попытался улыбнуться Никита. — Вот. «А я был уверен, что в холодильнике живет гномик, который свет включает, когда открываешь дверку». «А я, когда маленькая была и летела первый раз на самолете, думала, что если туда он летит носом вперед, то обратно полетит хвостом вперед». «А я думал, когда тетя говорила, что садится на диету, что она залазит на крышу магазина „Диета“». «А я думал, если заниматься онанизмом, на ладошках волосы вырастут». «А я маленький пальцем часовые стрелки на четыре переводил. Потому что тогда папа с работы придет»…

— Ну, память! — одобрил охранник. — Во маньяк! У девчонок перед их смертью и наслушался?!

— Да какой я!.. — испуганно буркнул Никита и замолчал.

Охранник со смутной усмешкой посмотрел на него и захлопнул дверь, лязгнул засовом. И в камере некоторое время длилось молчание.

— А вы хитрый… — неожиданно отметил из глубины камеры чернявый, остриженный мужичок со стальными зубами. — В душу лезете. Нашли ход.

Прямо крот. А сами, значит, тот самый… в белых перчатках.

— Давайте ему кликуху дадим: Крот, — предложил миролюбивый дядька.

— При чем тут кликуха? — был ответ.

И снова наступило молчание.

Никита понял и подобрал ноги: по закону дяди Лехи нужно немедленно идти в наступление. Смело и уверенно.

— Согласен! — кивнул он. — Пусть будет Крот. Только что касается маньяка… я согласился взять на себя эти белые перчатки, чтобы отвлечь от другого дела. На самом деле… ну, расскажу… стрелял в одного политика… Редкая сука. Но промахнулся. А сижу, как вы понимаете, по другому делу. Ментов шпыняли за висяк, народ волнуется, а теперь рады, что я дал признательные показания. А мне что? Пусть маньяк, хотя жаль, что этот больной где-то по свету бегает. — Никита зевнул, как некогда дядя Леха, маскируя волнение. — Если кто из вас стукнет, они все равно уже не откажутся от меня. Тем более что менты и безопасность всегда враждовали.

— Это верно, — хмыкнул толстяк.

— С вашего позволения, господа, я спать.

И Никита, стараясь как можно спокойней вести себя, стал укладываться. Расправил горбатый, как верблюд, матрас, положил под себя брюки, в изголовье пальто и кепку.

Паренек со щетиной не уходил, неловко шепнул:

— А мне вот как быть? Поссорился с женой… мне рассказали о ней кое-что нехорошее… ну, сели дома, выпили… слово за слово… Хлопнул я дверью, пошел в гостиницу. А оказывается, если ты из этого города, в гостинице номер не дают. Почему?! Я же готов был платить! Начал шуметь, а они милицию вызвали. Ну и сюда меня… за хулиганство… исколотили дубинками, да еще наручниками звезданули по голове… у меня два дня была рвота… по-моему, сотрясение мозга… Я пригрозил, что напишу в Генеральную прокуратуру, а они вдруг: вспомни, что делал третьего марта в десять вечера. Хотят что-то навесить на меня.

Откуда же я помню, что я делал?..

«Какая нелепая история. И в чем-то похожа на мою». И Никита, против желания, шепотом, поведал ему про свою беду.

Сам не понял, как это получилось. Наверное, подкупили тоскливые глаза соседа по СИЗО.

— Надо же!.. — огорчился тот. — После этого как их любить!.. — и опустил голову, даже, кажется, заплакал.

— Я подумаю, как вам помочь, — тронул его за плечо Никита. Наверное, стоит надо рассказать о случившемся беззаконии старшему оперу Тихомирову. Он, судя по всему, человек хороший, он поймет…

И Никита уснул, и снова ему снился звонкий ее смех, убегающий в небеса, как если его прокручивать на магнитофоне с убыстренной скоростью…

Дядя Леха Деев был, кажется, всегда весел. Мог при гостях в своих вечных валенках вприсядку пройтись. Или дурашливо, тоненьким голоском песенку запеть:

— Хоть и выслал моих родителей кум усатый из Костромы, люблю его, люблю! Только так и надо с нашим народишком!

— Вы серьезно? — недоверчиво спрашивал, помнится, некий гость. — Конечно, идеи хорошие… но ведь были перегибы..

— А где их не было? — мягко пел Алексей Иванович, оглаживая бороду. — Я всех люблю. И палачей прощаю, прощаю. Дело житейское.

Такая уж была служба. Куда денешься!

Потрясенный гость, в душе, видимо, коммунист, уходил, заказав за хорошие деньги натюрморт для дочери: на столе в серебряной тарелке — виноград, рядом бутылка вина, серебряный стаканчик…

Закрыв за ушедшим человеком дверь, дядя Леха становился очень-очень серьезным и долго молчал, болтая кисточкой в банке с растворителем или покуривая возле окна. А затем, обернувшись, объяснял свое поведение Никите:

— Ему приятно — и слава богу. Не мне судить, в чем его вина. Не судите — не судимы будете. Христос-то что говорил: прощать всех надо. А кто мы против него? Конечно, вижу — упырь. Но у него своя жизнь, у меня своя. Не хочу, чтобы весь пар уходил в свисток. Надо быть выше, Никитушка, во имя дела своего. А как иначе защитишься?

Имей в виду — если беззлобно соглашаешься, смеешься по любому поводу, тебя любят. Конечно, найдется гаденыш, начнет копать, чего, мол, радуется. Ему зависть кишки жжет, вроде синего денатурата. А ты брякни: мол, нашел три рубля, вот и радуюсь. Если скажешь, что гениальную штуку придумал, готов будет убить. А вот что три рубля нашел… или даже рубль, ру-бл-ль!.. — И художник, лысый, как глобус с подвязанной бородой, трясся от смеха, продолжая работать кисточкой перед мольбертом. — А чего бы и не посмеяться, Никитушка?! Вот иду я по улице, автобус мимо пролетел. А толкни меня кто — я бы под колесами оказался. А меня не толкнули. Значит, хор-роший народ в капиталистической Р-россии! — Дядя Леха даже взвизгнул и пояснил Никите, подмигивая в сторону радиорозетки на стене. — В прежние годы, как входили куда — громко в любую дырочку объявляли: