Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Тем более что перед самым судом, вечером в воскресенье, в СИЗО произошло нехорошее событие, которое выбило из Никиты всякое желание что-либо доказывать. Его почему-то вдруг после вечерней пятнадцатиминутной прогулки по двору повели в другую камеру. Никита, пересекая порог, успел заметить, что здесь нет света. Охранник, который толкнул Никиту в эту тьму, хмыкнул:

— Лампочка Ильича крякнула.

Дверь с треском захлопнулась, лязгнул засов, щелкнул замок. Никита, вытянув руки вперед, побрел наугад, ему показалось, что здесь никого больше нет. Но в ту же секунду его сбили с ног страшным ударом в живот и по голове.

— Вы что?.. За что?.. — попытался было бормотать Никита, но губы уже были разбиты, в правом ухе словно лопнула перепонка. На него навалились, шумно дыша и хрипя, неизвестные люди, человека три или четыре, у которых на ногах грозная тяжелая обувь, как у милиции. Это Никита успел сообразить и запомнить.

— Маньячок… — жарко прошептал кто-то. — Тебя, падла, на колбасу прокрутить и с-собакам…

— Какой я маньяк! — Дался им опять «маньяк». — Вы шутите?..

— За наших дочерей!.. — Словно молния ослепила Никиту и словно тяжкий холм земли его накрыл. Когда очнулся, вокруг было тихо. И по-прежнему мрак — хоть глаз выколи. А может, уже и выкололи, потому что глазные яблоки невыносимо болели.

— Охрана!.. — хотел позвать Никита, но голос не слушался… только вырвался писк… — Помогите… — Зажав уши и раскачиваясь, он посидел, ожидая новых ударов ногами, но его больше не били. И не слышно было в камере чужого дыхания или шороха одежды… треска подметок, когда крадутся…

«За что?! Я же ни в чем не виноват!» Никита вытянул перед собой трясущиеся руки и пополз на неверных, подвертывающихся коленках в одну сторону, потом в другую, пытаясь попасть на дверь. Но ему не везло — пальцы царапали только каменную шершавую стену.

Он упал набок, забылся от пронизывающей боли и смертной тоски. Было понятно: его перед судом решили обработать, чтобы не слишком права качал.

«А я там покажу синяки! Я расскажу!.. Сволочи!.. Ведь я еще не осужден… какое имеете право?..»

Среди ночи (или уже утром?) дверь с грохотом, высасывая вонючий воздух, открылась, и перед Никитой появился в сумерках коридора охранник, только уже не тот, что вечером. У этого морда поуже. Но тоже в пятнистой одежде, как ягуар.

— А что, света нет? — спросил он.

Никита, с ненавистью глядя на него, молчал. Отталкиваясь левой рукой от бетонного пола, он еле поднялся. Встал, прижав дрожащий правый кулак к ноющей печени… они и в печень били, и по почкам, это сейчас было уже ясно…

— Идите, вас ждет адвокат.

— Адвокат? Хорошо… это очень хорошо…

Волоча ноги, шаркая, как старик, Никита медленно поплелся по коридору, охранник топал сзади.

Светлана Анатольевна в ужасе посмотрела на подследственного:

— Что с вами? Что случилось?!

Никита, трогая разбитую губу, с трудом рассказал.

— Сядьте, сядьте немедленно! Я сейчас вызову врача!.. мы составим акт!..

Но, странное дело, врача вызвать не удалось: он уехал с группой больных в туберкулезную больницу, а медсестра не могла взять на себя такую великую ответственность — осмотр избитого и составление официальной бумаги.

— Я не думаю, чтобы вас били сотрудники ГУИН. Скорее, доверенные люди из круга заключенных… или кто-то из милиции… так сказать, мстили за попранную честь… хотя тюремная охрана их не должна бы сюда пустить… Бедненький! — Девушка качала головой. — Я попрошу судью отложить процесс.

— Н-нет!.. — промычал Никита, наливаясь страшной злобой к правоохранительным органам. — Я поеду! Я им все скажу!..

— Выдержите?.. — Светлана Анатольевна тронула платочком щеку Никиты. — Они умеют бить. Я думаю, и синяков нет.

— Как же нет? А вот губы…

— Скажут, запнулся и упал…

Да всё бы ничего, Никита явился бы на заседание областного суда вполне готовым для показаний, как и за что он был арестован, если бы Светлана Анатольевна ему почему-то не поведала вдруг, кто такой майор Егоров.

— Может, пригодится для последнего слова. Я расспросила в РОВД… коллеги его рассказали… При всем том, что многие там не одобряют, что… ну, вы понимаете… он же значительно старше ее… Но присяжные оценят, если вы скажете доброе слово о своем, так сказать, сопернике.

Итак, Андрей Николаевич воевал два года в Чеченской республике, был ранен, контужен, награжден орденом Мужества и орденом «за заслуги перед отечеством», позже здесь, в Сибири, участвовал в задержании опасных преступников, в том числе наркокурьеров из Таджикистана, был отмечен медалями и специальной грамотой министра… обладатель черного пояса по карате, на досуге пишет стихи (вот как!), сам поет их под гитару, любимец милицейского коллектива…

Вот почему! Вот почему! Вот почему! «А ты кто такой?!»

«Но я ведь тоже… я же еще как бы молодой…»

«Какой же ты молодой?! Тебе скоро двадцать семь. В твоем возрасте Лермонтова похоронили, а Билл Гейтс стал миллиардером… Ты именно и есть ничтожество».

И Никите всё стало безразлично, как если бы он умер. Да сажайте, коли хотите!

Нацепив наручники, Никиту доставили в здание областного суда на улице Ленина в новом автозаке, с целой железной лесенкой. Затем два милиционера провели его через толпу под прицелом видеокамер и фотоаппаратов в узкий пенал в правой части зала заседаний, составленный из решеток. У выхода из решетчатого мирка встал охранник-бурят с автоматом Калашникова.

С этого дня полторы недели длившийся суд слился в один день.

Перед Никитой — чуть правее — вертит головой Светлана Анатольевна, как теперь понимает Никита, очень добрый человек и вообще симпатичная девица. Он же ничего ей не платил и не догадался пообещать — зачем взялась за столь безнадежное дело? Сегодня она в том же старомодном костюмчике, в каком в тюрьму приходила, только на шею навертела розовый платочек, как известная московская правозащитница Падваева.

Слева от железной конуры — две женщины из прокуратуры, в темно-синей форме, в голубых рубашках, в синих галстучках. На лацканах золотистые значки, там, кажется, мечи крест-накрест. У одной, у самой важной на вид, как у подполковника, погоны с двумя звездочками.

Впереди — вдали, за столом — нахохлился сутулый судья лет пятидесяти пяти, он в черной мантии, правее — ближе к зашторенным окнам — сидят двенадцать мужчин и женщин, в два ряда, на стульях, как в театре.

Все сосредоточенно ждут начала.

Дядя Леха Деев учил:

— Улыбайся! Смейся! Люди почувствуют твою правду.

А если я теперь хочу, чтобы меня осудили? Ведь они верят, что я страшный насильник. Неужто заставят темные очки надевать? Неужто решат, что похож? Нет, не то говорю… Надо, чтобы им показалось, что вопрос ясен, что со слов представителей обвинения я должен быть осужден на полную катушку. А вот в последнем слове я и расскажу им в глаза, да еще в присутствии «папарацци», что на самом деле представляет мое дутое дело…