Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Почему вы так говорите? — поежился Никита.

— Второе смутное время, которое мы переживаем, отличается от того, первого, что тогда на руках были одни ножи да копья… а ныне в любом дворе тебе и миномет припрятан, и динамит, и Калашников… свобода, бля! А поскольку всех ободрали, как липку, злоба растет, как черная туча. Еще лет пять — России не станет… Обнимутся меж собой Китай и Польша, Украина и Кавказ. Никого так не ненавидят, как нас! Мы жандармы по благословению Ленина-Сталина! Ты скажешь, было и доброе?

Россия их несла через горы и реки на горбу своем? А за всё доброе, Никита, всегда особенно страшно ненавидят!

И вдруг:

— Ты веришь в бога? Мне ведь только соседи потом сказали, что я крещеный. А к чему меня это обязывает? Ну, сунули с головой в бочку и вынули. И что?! Да ничего. Человек САМ должен решить про себя, верует он или нет, и даже не это важно, а важно, следует из этого хоть что-то, вытекают хоть какие-то нравственные ограничения или нет? Вот это и есть крещение или, вернее, посвящение самого себя — и не в примитивную бочку с водой, а в бездну мира, полную хаоса и смерти, с единственною жаждой — умножать красоту! Тогда скажи мне: зачем же писать ужасы?! Вот три работы о Христе… — Он вскочил на стул и достал с антресолей холсты в грубых рамах: «Моление о чаше», «Голгофа» и «Истина», которые всякий раз пугали Никиту каким-то темным светом, исходящим от них. Словно та самая, без дождя, сухая гроза. — Я, наверное, десятитысячный, кто повторяет эти сюжеты. Так это надо сжечь!

— Нет!.. — воскликнул Никита. — Это потрясающе нарисовано!

— Нарисовано?.. — хмыкнул Деев. — Ну пусть нарисовано. Так надо, брат, рисовать не смерть, а жизнь! Цветочки надо рисовать, зонтики под мерцающим дождем, ножки женские… напрасно человек по фамилии Деев, всего лишь Деев, в гордыне своей изображал Гордеева — спорил с самим господом Богом! Я напрасно прожил жизнь! И если я что сделал хорошего, так это в зоне портретики красавиц по фотографиям, да, может быть, еще лицо Зины на этой двери… А весь мрак, окружающий нас, распад, муки великие — зачем?! Про них и без меня помнят… и без меня этот час ждет каждого смертного… ведь все мы дети Божии, стало быть, каждый из нас в маленькой своей жизни повторит путь Христа… — Дядя Леха судорожно обнял Никиту. — Не пугайся. Только с тобой я открыт. Я всю жизнь, как помнишь, юродивого играл. Это маска. Чтобы дураки не трогали. Им так понятней: художник. Даже власть уважает, если ты, как придурок, среди лета в валенках и шапке, да еще со свечой в яркий день. И тебе надо какую-то маску, милый, но только при условии: если надумаешь жить невероятной жизнью, делать что-то высокое в стане серости.

— Да нет… — смущенно признался Никита. — Куда?.. Я пока не готов.

— А я-то думал, — хмыкнул художник, — твоя каменная морда и есть маска. А она по наследству перешла, так? А ты нежный. Ранимый, как мякоть ракушки, если ее ножом раскрыть. — Он рассмеялся. — У тебя отец, наверное, очень серьезный человек.

Никита кивнул.

— Но имей в виду: серьезных народ не любит. Если во власти — да. А вокруг любят юродивых. Не стыдись иногда показаться развеселым простачком.

— Но это же лицемерие?

— Нет, не лицемерие. В России — лучший прием борьбы с великой серостью.

Как позже с горечью увидит Никита, три картины о Христе будут замазаны, а поверх их небрежно написаны хохочущие дети («Кино»), хохочущие молодые женщины («Базар») и хохочущие старики («Старый анекдот»). И этюд к этой работе — карандашный рисунок веселящегося старика — Деев подарит Никите за несколько дней до своего ухода из жизни…

Наконец Никиту выкликнули, он проследовал, заведя руки за спину, в сопровождении охранника в комнату для следователей и увидел там адвоката. В светлой блузке, в кокетливой юбке с разрезом, Светлана Анатольевна была тем не менее грустна и молчалива. Она принесла газеты. В них уже не было ни строки про суд над Никитой.

— Ничего не могу понять, — призналась она. — Наверху шушукаются и шушукаются… прокуратура кивает на судью, судья на прокуратуру… Ясно одно: будут пересуживать. Здесь многое зависит от вас. Если вы захотите непременно вновь суда присяжных, суд отложится, я полагаю, до лета. Пресса вцепилась в список, трясет его. Здесь вы молодец, хотя себе же и повредили.

— Но если бы не я, а позже кто-нибудь вспомнил про список, напечатанный после вердикта, меня бы снова вернули в суд, поскольку вердикт не действителен?

— Это неизвестно, — сказала адвокат. — Понимаете, Никита Михайлович, суд присяжных — для постсоветской России дело новое. Может быть, и не вернули бы… но коли вы уж сами заявили о зыбкости позиций присяжных, они только рады. Но не надейтесь, что пожалеют, — она прошептала: — Они что-то готовят.

— Я уже стал это понимать. Полторы недели молчания…

— Если же вы потребуете обычного суда, в формате «тройки», дело может завершиться до конца мая. Но кто знает, что им взбредет в голову.

— А сегодня какое число?

— Десятое мая.

— А, вот почему и вы не приходили.

Адвокат слегка смутилась.

— Нет. Я болела.

— Что у вас?

— Пустяки. Весенняя бессонница. Батареи греют, как зимой, а окно откроешь — бензиновая вонь. Я в центре живу.

— Так поменяйте квартиру, — воскликнул Никита.

Она покачала головой.

— Во-первых, здесь удобно для работы. Во-вторых, бетонка. Даже на окраине я не куплю равноценную по площади. Да ерунда!

Никита в свою очередь, покраснев, заглянул ей в глаза.

— Вы столько потеряли времени со мной… но как только освобожусь, я заплачу…

— Прекратите! — рассердилась она. — Необходимые деньги мне платят.

— Кто?! — поразился он. — Надеюсь не она… не ее майор?! Мне их благородство…

— Нет-нет! — адвокат поднялась со стула. Вскочил и Никита. — есть такая группа — «правозащитники». Абсолютно поверив вашим показаниям, они решили поддержать вас.

— А кто такие? Я их знаю?

— Думаю, что нет. Их убедил Тихомиров, помните, первый ваш следователь.

— Есть люди везде! — убежденно закивал Никита. — Мой знакомый художник, Алексей Иванович, говорил: надо любить людей… если любишь, короста распадается сама собой, как створки у ракушки. Может, есть не совсем пропащие и в прокуратуре?

Адвокат улыбнулась, пожала плечами.

— Почему нет? — и негромко спросила: — Так на какой формат суда вы согласитесь?

Никита не стал ломать голову. В конце концов, все его доводы были услышаны общественностью, и уж профессиональные юристы, судья в том числе, убедились: следственная база обвинения равна нулю. Ждать, пока снова соберут присяжных, долго. Пусть уж решает тройка.

— А судья будет тот же старик? — спросил Никита.

— Наверно. Анастасьев Сергей Николаевич.