Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Иногда — правда, редко — отец возвращался с работы под хмелем. Это случалось в те дни, когда операция оказывалась безуспешной, а значит, человек умирал. Вины хирурга в этом не было, отец брался за все трудные операции, хотя мог бы поручить в госпитале и своим более молодым коллегам. Ну, например, один солдатик попал под траки танка, его практически разорвало, но чудом уцелел позвоночник. отец пытался сшить кишочки, вены и артерии паренька — не получилось. Прилетели родители, упрекнули при встрече: мол, умер бы мальчик спокойно, не мучился, а так поверил, наверно, надеялся, бедненький… Отец сказал, что солдатик был в бессознательном состоянии, на что мать погибшего закричала: что только физическое тело было в бессознательном состоянии, а есть еще астральное тело и еще какое-то…

Когда вечером отец, угрюмо скаля зубы, в крепком, наверное, подпитии пересказал жене (и Никита слышал из детской комнаты) об этом разговоре с начитанными родителями солдата, а потом ушел в ванную лить на голову холодную воду, Никита решил: он узнает подробно про астральные и прочие тела человека.

И на какое-то время увлекся модными книгами, написанными про жизнь и смерть, про тайны человеческого сознания, но написанными почему-то не врачами, не психологами, а людьми совершенно сторонних профессий: кандидатами технических наук, в лучшем случае — офтальмологами.

Отец, полковник медицинской службы, увидел у Никиты одну из таких книжек, полистал и, швырнув ее в угол, сказал сыну:

— Не стыдно? На что тратишь тям свой? — Тям — это ум, как объяснял отец. — На что тратишь время? Лучше почитай Достоевского «Братьев Карамазовых» о цене жизни или хотя бы перечитай «Робинзона Крузо», как может выжить смелый человек в полном одиночестве.

Иногда отец задавал ему странные быстрые вопросы, и сын должен был так же быстро отвечать:

— Ты завидуешь красивым мальчикам?

— Н-нет.

— Хочешь научиться китайским приемам борьбы?

— Не знаю. Наверно.

— Наверно да или наверно нет?

— Да.

— Так учись. Ходи в кружок.

— А занятия? — Никита пропадал в университете, за компьютером.

— Любишь, чтобы на тебя обращали внимание?

— Не знаю.

— Значит, любишь. А почему нет? Ты не урод, у тебя глаза от мамы, ресницы. Я бы хотел, чтобы от меня перешел железный характер. — Может быть, отец старался преувеличить «железность» своего характера. Особенно когда жена рядом, было видно, что нарочно хочет показаться сердитым: вытянет дудочкой вперед губы и сдвинет брови, а у самого в глазах смешные чертики прыгают. — Мастурбацией занимаешься?

— Чем?.. Н-нет, — краснел сын.

— Врешь. Лучше не надо. Пробегись лишний раз вкруг квартала или водой облейся. Кстати, насчет пива… пьешь? Что молчишь? А мне сказали, что видели, втроем на углу из горлышка сосали, герои!.. В долг часто берешь у приятелей?

— Нет.

— Даешь?

— Редко, — честно ответил Никита. Право же, он был не то чтобы прижимист, но, дав в долг, стыдился напомнить о своих деньгах…

Мать усмиряла своего мужа, когда он лишнего гневался.

— Ну, что ты печенку свою сжигаешь, мой маленький?!. — это ему-то верзиле полковнику, а затем и сыну, тоже не по возрасту рослому, с сонным от страданий лицом. — И ты, мой маленький… Попейте чаю с молоком, очень-очень полезно.

Один только раз Никита вправду проштрафился: накурился вонючего табака во дворе с пацанами и явился домой бледный, шатаясь, как пьяный. Его рвало. В первый же раз — и взатяжку — полную сигарету, таким было условие дворовых старших мальчиков…

И еще был случай. Дружки футбольным мячом разбили окно дворничихи — вину взвалили на Никиту, у него папаня богатый, Никита не стал отнекиваться, за что получил от отца ремнем по спине. А признался, что соврал, только в десятом классе, и отец сказал ему, что он это сразу понял. А стукнул, чтобы понимал, что выгораживать негодяев тоже негодяйство.

Отец, казалось, видел сына насквозь и неужто же поверил, что тот мог стать ужасным преступником?! Боже, как он смотрел, приехав в красногорский СИЗО, на Никиту! Как на вымазавшегося в натуральном дерьме…

Вот дядя Леха Деев был бы жив — он бы мигом убедил отца, что такой парень, как Никита, по определению не может совершить ничего противоправного. Уж он-то, дядя Леха, физиономист и психолог, присмотрелся за эти пару лет и полюбил Никиту, поверял ему свои сомнения и страхи…

Как-то вспоминал ночь того самого пожара, когда над Ангарой сгорели изб десять подряд… стояли знойные дни и ночи со знойным же ветерком, и пришла сухая гроза… бывает такая — молнии и громы без дождя… тучи желтые, быстрые…

— Мне было лет пять или шесть, — рассказывал Алексей Иванович, вонзив пальцы в бороду и жмуря глаза. — Спали кто где… я на сеновале, мать с отцом в сенях… сестренка ушла в гости к тете Пане — у них ледник в лабазе, постелили тряпье на землю вокруг колодца с этим ледником… Потом говорили: молния ударила по крайней избе, где жила одинокая старуха Мария Игнатьевна… добрая, тихая, согнутая уже, как колесо… Изба вспыхнула, как зарод соломы, и полетело длинное пламя по ветру, а гром гремит, а дождя нету, зарево, ночь, крики… Я и спать-то не спал от страха и все же вроде задремал, вдруг слышу голос матери: «Горим!..» И вопли с стороны улицы: «Воды!.. Бегите!.. Корову, корову спасайте!..» Я — кубарем с сеновала во двор — и словно в горящую печку лицом заглянул… и понесся куда глаза глядят, упал возле пруда в жесткую траву… Над селом звон от набата, подвешенного рельса… «Мама, папа!..» — вспомнил я и понесся назад, в гору, к нашему двору… мужики стоят с ведрами, не пускают… Отец, говорили, какой-то сундук мамин хотел вытащить, да на него горящая доска с полотка упала… мать вбежала к нему в дом и сознание потеряла… пытались багром ее выдернуть, да побоялись поранить… пока орали, прыгали возле дверей, пылающая изба вся рухнула… А я рыдаю, трясусь, меня держат, в огонь не пускают… Сестренка тоже жива осталась, ее тетя Паня к себе забрала на воспитание, а меня определили в детдом…

— А сейчас жива ваша сестра? — спросил, помнится, Никита.

— Если бы!.. — отвечал с зубовным скрежетом художник. — Если бы!

Иногда смотрю в небеса и говорю: «Что же ты, бородатая колода, хоть ее не спас? Что же твои Березовские живут, жируют на русские деньги, а девочка на одной морковке и картошке росшая, красавица вселенной, от туберкулеза истаяла… жизни так не повидала…» Я вот всё про нашу фамилию думаю. Деевы. Что мы деять-то рождены были?

Соловьем-разбойником греметь по урочищам али истину царям с улыбкой говорить? Али хлеб растить, смиренно дни свои вести на зеленой земле? Вот стал я живописцем… иной раз такое увижу во сне или даже средь бела дня, что сам себе говорю: не пугай людей, не пиши этой картины. Иероним Босх со своими жуткими фантазиями может спокойно спать — Россия еще явит миру смрад и зверства. Человек будет есть человека. Кровь станет сладкой пищей.