Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Здрасьте, Илья Иванович. — И стала засыпать его вопросами, какие в другом состоянии духа ни за что бы не задала. — Бледный стал… не спит… не ест… Вот я и подумала…

— Боже упаси! — наотмашь перекрестился Кукушкин, поняв, о чем выпытывает у него супруга завлаба. — Он мыслитель, Бронислава. Ему на всех на прочих, извиняюсь, то самое!.. Он их просто в упор не видит, как напротив света не видать травинку. А тебя видит. Есть на что смотреть! — И, раскинув руки, оглушительно захохотал.

Так что же с мужем?

Почти в полночь после этого длинного, проклятого дня ссоры он вернулся домой.

— Ужинать будешь? — негромко спросила жена. Она куталась в голубой с цветочками банный халат, как бы мерзла, но привычно приоткрывала свои белые, пышные прелести.

Дверь в мамину комнату прикрыта, мать, наверное, спит.

Сын Митька в трико и в майке, вскочив и выключив телевизор, кивнул отцу и босиком пошлепал к себе.

Ничего не ответив Брониславе, Алексей Александрович прошел в ванную. Здесь в самом деле крепко пахло французскими духами. «Да куплю я тебе как-нибудь…»

Бронислава ждала на кухне, может быть, хотела извиниться. На столе стояла неоткупоренная бутылка вина. Но разговаривать с женой не было сил. Разделся и лег в постель, завернувшись в одеяло.

В тишине ночи было слышно, как храпит за стенкой мать. Через проем открытой двери Алексей Александрович увидел, как сынок прошел мимо, нарочито громко покашляв, — чуткая старуха, полупроснувшись, затихла. Все же Митька жалеет бабушку.

Бронислава, не дождавшись мужа, также явилась, легла. Они долго лежали рядом, не спали. Жена положила руку ему на плечо, Алексей Александрович не ответил.

Бедная мать! После смерти мужа она многие годы, как сиделка или медсестра, моталась по родным и знакомым: обитала у дочери года три нянчила внучку, потом на год уезжала в родную деревню, жила там, пока болела сноха Нина… И сыну, конечно, в первые трудные годы помогла баюкала Митьку, но, как только Бронислава отдала ребенка в модные ясли с английским языком, старуха снова переехала к дочери Светлане, нянчила теперь правнучку… А сюда вернулась три года назад, когда стала слабеть и слепнуть.

И уже тогда Бронислава встретила ее крикливой шуткой:

«Кто тебя звал? Что же ты дальше-то не катаешься? В Америке вон не была».

Теперь-то Алексей Александрович понимал, что она не шутила. Просто прятала раздражение за улыбкой. И насчет Америки всерьез напомнила — там же старшая дочь Светланы проживает, Лена, которая вышла замуж за американца…

— Ты спишь? — шепотом спросила Броня. — Ну не сердись. Ну сорвалось.

Утром услышал, как она шипит на мать:

— Ну что, что? Я сказала тебе — извини. Что же не отвечаешь?

— Бог простит.

— Ну при чем тут Бог? — Голос Брониславы накалялся. — Будешь теперь об меня ноги вытирать, да? Сына против меня настраивать?

— Да разве я настраиваю?.. Мне тут ничего не надо. Я к Светке могу уйти.

— А я что, гоню тебя? Гоню?!

Как же он раньше этого не замечал? Ведь не раз ему жаловалась шепотом матушка, что, когда его нет и она хотела бы подремать, Бронислава то музыку громко включит, то начнет посудой греметь.

«Правда, я уж глухая стала… — горестно посмеивалась она. — Но слышу».

Раздражение в доме нарастало давно — так нарастает темнота перед бураном или грозой, и хватило этакой малости — упавшего утюга, — чтобы злоба, если не сама ненависть, заклокотала в горле его жены…

Алексей Александрович сидел рядом с матерью, обхватив по привычке ладонями уши, в которых сейчас, казалось, гремел гул аэропорта или ледохода…

Вдруг вспомнилось: в давние годы, когда они с мамой, отцом и сестренкой жили в подвале дома на набережной имени партизана Щетинкина, случилась необычайно затяжная весна — под обрывом, внизу, долго, до конца мая, стоял лед на реке. Он трещал, постреливал во все стороны ночью, чернильная вода выступила у берега. Уж и торосы, как зубастые киты или рояли, на берег с треском выползали… а порой и на середине промерзшей реки, в зелено-каменной глубине, что-то с грохотом перемещалось и долго потом стонало… Но нет, недвижно держалась на пространстве от леса до леса громада льда, сладкий весенний ветер носился над долиной реки, а лед все не трогался…

Каждый, кто приходил на берег, чувствовал, как нарастает это гигантское напряжение, при всяком гулком звуке в реке отпрыгивал подальше от заберегов. Ну когда же, когда?

И вот однажды Алексей схватил с земли булыжник размером с кулак и, звонко заверещав: «А вот я щас помогу-у!» — метнул вдаль, на ледовые торосы.

И, о диво!.. Внутренняя судорога пронизала многотонную массу льда, будто некое существо заскрежетало там, в глубине, огромными зубами. И все медленно шевельнулось вправо-влево, задвигалось — и пошел еле заметно, тронулся лед под крики давно прилетевших птиц…

Ах, Бронислава! Не упади проклятый утюг вчера, но забудь мама выключить плиту на кухне и сожги какую-нибудь кастрюлю — точно так же завопила бы на старуху, брызгая слюной, как базарная торговка, ибо напряжение в последние месяцы дошло до края…

— Не плачь, мама. — Он нежно погладил мать по седой голове с белой гребенкой. Господи, совсем горбатая стала! — Все будет хорошо.

— Думаю, что нет… Прости, сынок. — Мать поднялась, сложила в холщовую сумку икону, книжки, тетрадки, стала перебирать на ощупь спинки стульев — искать кофту.

— Ты это куда? Мам?

— К Светлане… У нее маленькая Светка болеет. Ты же знаешь, я умею температуру сбивать… Побуду пару дней, потом прибегу.

Прибегу…

— Никуда ты не пойдешь! — Но он уже знал, что упрямую старуху не переубедить. Да и в самом деле, как можно стерпеть такие обиды? А он тут без нее с Брониславой поговорит начистоту. — Я провожу. Еще ветром тебя уронит.

— Меня, Лешенька, ветер не прихватит, я невысокая. — Говорит этак серьезно, как неразумному ребенку.

В прихожей сунула ноги в боты, Алексей их застегнул, надела плащишко, повязала темный платок, взяла из угла черемуховую палку, которую ей обстругал еще весною сын, и вышла.

Алексей Александрович, торопясь и дергая плечами, облачился в узкую кожаную куртку и, прихватив зонт для матери, выскочил следом.

Заграничный гость нажал на одну из кнопок дверного звонка, но не на верхнюю, а на нижнюю, приделанную к стене для ребенка, — в виде ромашки. И когда дверь отворилась безо всяких «кто там», перед изумленной хозяйкой на лестничной площадке предстал некий коротышка в джинсовом костюме на коленях! И на коленях же зашаркал через порог, как карлик в огромных очках, тоненьким голоском причитая:

— В нашем цирке мине сказали, здеся ученая женщина живет… Слонова… нет, не Слонова… Львова… нет, не Львова…