Николай Толстиков - Пожинатели плодов

— Он, сволочь, нас с батей под штраф подвел, рыбинспектор — доброволец, тоже мне! Не одну сеть, падла, изничтожил! — Серега, не в состоянии перебороть праведный гнев, засипел, завсхлипывал, еще б чуток и слезу пустил.

— Так вы б ему рога поотшибали! — откликнулась зло Любка, наблюдая за Валькиной рукой, воровато подлезающей Катюхе под платье. — Слабо, дак не вякайте!

— Нам? Слабо?! — вскинулся Сережка и, поднявшись кое-как, болтаясь из стороны в сторону, поправился к дому. — Эй, ты там! Трухлявый пенек! Выходи!

Серега наклонился, нашарил в траве камешек. Рассыпалось со звоном в окне стекло, все насторожились.

— Дома никого нет! Голик! — обрадовано крикнул Серега.

Голичок, приставленный к двери, он отопнул и, вжав голову в плечи, нырнул в темноту сеней.

— Поглядим, как гад живет!

Внутри дома прогрохотало — Серегу, видать, стреножила какая ни есть мебелишка. Через секунду тяжелый деревянный стул-самоделка, вынеся начисто раму, вылетел из окна на улицу. Следом — в полом проеме показалась озверелая Серегина рожа. Раскрутив перед собой вертолетиком лампадку на цепочке и отпустив ее, парень торжествующе взорал и опять унырнул в темное нутро избы, производя там ужасающий грохот.

Любка и Валька подскочили, как по команде, и понеслись на Серегины вскрики, начисто забыв про спутницу.

Кровь буянила, толклась в голове, кулаки зудели и чесались. Так, бывало, друганы сбегались потрясти в подворотне возле инвалидской общаги припозднившегося гуляку-студента, который после пары тумаков был готов отдать что угодно.

Серега, ухая, кромсал топором обеденный старинный стол, громоздившийся под образами в переднем углу избы. Любка с порога нацелилась на поблескивающий стеклянными дверцами посудный шкаф, звезданула его что есть силы подвернувшимся под руку табуретом и восторженно завизжала под звон осколков.

Вскоре в домике из вещей не осталось ничего целого, все было разбито, растоптано, исковеркано.

Любка сняла с божницы иконы и, деловито запихав их в сумку, вынесла на крыльцо.

— Идиоты, попадетесь на них, попухнете! — покачала головой, стоя у изгороди, Катя. — И счастья не будет.

Джон сердито зыркнула на нее, но иконы высыпала обратно за порог.

Опять стало скучно. Стемнело, вино допили, озябли. Лишь Серега никак не мог угомониться, бродил по задворкам.

— Пацаны! — радостный, выкурнул он из потемок. — Там банька натоплена и вода еще горячущая! Пошли греться!

К бане рванули напрямик через огородишко, но у двери, откуда несло ядреным запашком березового веника, затоптались.

Катька вдруг звонко, озорно рассмеялась и, оглядев малость подрастерявшуюся компанию, сдернула через голову сарафан. На приступке напротив двери она рассталась со всей остальной одежкой и, призывно махнув рукой обалдевшим ребятам, исчезла в жаром пыхнувшей, черной утробе бани.

— Да идите же сюда, вахлаки! Веничком попарьте, страсть люблю!

Валька и Серега, озираясь друг на друга, путаясь в штанинах, кое-как разделись и, прикрываясь ладошками, как на медкомиссии в военкомате, нерешительно пролезли в баню.

Катьку в кромешной тьме было не видно, ребята скорее угадали, где она есть. Пробрякала крышкой котла, зачерпывая воду, шваркнула ковшик на еще не остывшую каменку.

Пар заурчал, жгучей волной ударил по банщикам. Они тут же все трое, пригибаясь, сбились в исходящую потом кучу.

— На-ко, постегай! — Катька сунула в руки Вальке веник.

Парень молотил им от всей души то ли по Катькиной, то ли по Сережкиной спине — не разобрать, но, когда стало казаться, что грудь вот-вот разорвется от нестерпимого жара, как спасение, раздался около уха Катькин голос:

— В реку бы, мальчики! Айда!

Любку, скукожившуюся в своем джинсовом костюмчике на приступке у банной двери и клацающую от холода зубами, парильщики едва не пришибли дверным полотном. Поднявшись с земли, она долго еще посылала вслед удалявшимся в сторону реки трем белым фигурам, отчетливо видимым при свете выкатившегося из-за облака месяца, смачные матюги, потом, заслышав бульканье на речном плесе, истошный Катькин визг и довольный гогот парней, отвернулась и уткнулась лбом в стену, жалобно и беспомощно захныкав, как обиженный ребенок.

А вопли, визг, хохот разносились по ночной реке, дробились, рассыпались отголосками в мрачных монастырских развалинах. И на все пялились угрюмо пустые черные глазницы разоренного дома.

ИЗ ЖИТИЯ ПРЕПОДОБНОГО ГРИГОРИЯ. ВЕК 15-Й

Камень трудно поддавался зубилу, сыпал искрами, отлетевший далеко мелкий осколок рассек игумену бровь, чудом в глаз не угодив. Григорий, оставив свою работу — явно уже наметившийся остов креста, приложил к ранке тряпицу, пытаясь унять кровь.

Дело все же с молитвою и божьим упованием да двигалось. Между молитвами было время и поразмыслить о житье-бытье, вспомнить молодость…

Младенец тогда княжеский едва не захлебнулся в купели: у крестившего его Григория в груди захолонуло.

Родившийся прежде времени княжич и так чуть дышал, сморщенное его личико было не розовым, а иссиня-бледным, и, хлебнув воды, он вовсе посинел. Его б крестить в жарко натопленной домовой церкви, а не под высокими холодными сводами главного городского собора. Но пожелал так отец — князь Галичский и Звенигородский Юрий, младший сын Димитрия Донского. Стоял рядом с Григорием, по-медвежьи грузный, через все лицо — нитка старого шрама, лохматая борода в разлапинах ранней проседи. Глядел он сурово, исподлобья.

Велика честь крестить княжого сына, входить в покои без доклада, любому твоему слову князь внимает! Такой чести батюшка покойный не ведал, хотя и боярином верным был…

Эх, велика честь, велика!..

Взгляд Юрия из торжественно-безучастного стал тревожным, косматые брови вовсе насупились.

Слава Богу, младенец закхекал, задышал, сердчишко в его тельце затеплилось, заколотилось отчаянно, и Григорий торопливо сунул крестника в теплые сухие полотна в руках княгини и мамок.

Ладонка — дощечка с закапанными воском волосиками младенца было закрутилась на месте, пущенная в купель, но не утонула, поплыла.

Княжича нарекли Димитрием.

«Вот шемякнул-то его игумен, еле не захлебался…» — ехидно подначил кто-то из соборных служек.

С младых лет и закрепилось за ним прозвище — Шемяка.

На княжом пиру Григорий не задержался, чуть пригубил из кубка меда, благословил вставшего поспешно вслед за ним князя и сел в монастырский возок. Лошадь, подгоняемая послушником, миновав городские ворота, проворно потащила его пол наезженной колее через поле к чернеющим вдалеке маковкам церквей монастыря.

Лишь за вечерней службой, внимая братскому хору, потом в келье, стоя на коленях перед образами и вглядываясь в мерцающий огонек неугасимой лампады, Григорий почувствовал успокоение. И видел себя болезненным отроком, вот так же стоявшим на колетах в домовой церкви перед иконой Спаса Нерукотворного, боялся заглянуть в темные бездонные зрачки и все больше сжимался, облизывая соленую влагу на губах.