Николай Толстиков - Пожинатели плодов

Обо всем поведали игумену Григорию забредшие в обитель калики перехожие и, хоть слухом земля полнится, верилось в деяния крестника с трудом. Григорий не раз и не два порывался наведаться к Шемяке в Москву, но застарелые разыгравшиеся хвори не давали ему отважиться в дальний путь. Оставалось уповать только на Божий промысел, молиться с братией в храме и уединенно в келье: «Господи Вседержителю, Боже отец наших, наставь неразумных прекратить брань братоубийственную…»

Зимние сумерки — ранние, когда Григорий вставал в своей келье на вечернее правило, месяц вовсю заглядывал в окошко.

Дикий истошный вопль — показалось игумену — разорвал, встряхнул благодатную тишину внутри монастырского дворика, заметался неистово гогочущими отголосками, отскакивающими от шатров колоколен и наверший стен ограды.

Григорий бросился к окну и обмер — посреди двора бесновалась куча омерзительных гадов. Заметив игумена, они, завизжав, потянули к нему свои уродливые лапы, стали обступать келью, стуча в стены; дверь от страшной силы ударов заходила ходуном.

Игумен упал на колени перед иконами: «Господи, помоги! Спаси раба твоего грешного!». Торопливо, сбиваясь, он начал читать молитву об отгнании бесов… И утихомирился охвативший Григория трус, сердце утишило испуганные скачки, наполняясь мужеством.

Взяв честной крест и из-под божницы стклянницу со святой крещенской водой, игумен решительно распахнул дверь… Но на воле было тихо, падал редкий снежок, робко проглядывали в просветах между туч звезды. «Ой, неспроста видение! — обессилев разом, Григорий сел на пороге. — Раз враг рода человеческого видимыми своих слуг сделал».

Так и вышло. Утром вздремнувшего игумена разбудили — прибыл человек с худой вестью. Шемяка, собрав войско, двинулся с Устюга на Вологду, разоряя и предавая огню попутные села. И скоро уж стоять ему под Вологдой, стервецу. А там и путь на Москву откроется…

— Не след, видно, отсиживаться мне, братие! Никак не отпускает мир! Надо вразумить нечестивца…

Григорий спешно собрался в дорогу, и легкий возок, с облучка которого правил лошадкой верный Алекса, запокидывало по волоку.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Искупление

Старик не любил, чтобы во время пространных монологов его тревожили. Некто в дальнем углу тоже не любил вторжения посторонних: потревоженный и обиженный в этот вечер мог больше и не вернуться. Хотя потревожить Зерцалова могла только жена.

Бывшая соседка, тоже пожилая, по прежней памяти каждый день навещала стариков, но на бесконечно тянувшийся вечер и на еще более долгую ночь они оставались в доме одни.

В двухэтажной развалине, обветшавшей совсем за столетие с лишком, скрипели полы, хлопали двери и окна, всякие пугающе-непонятные шорохи хоронились в темных углах, порою чудились чьи-то шаги.

Василий Ефимович на это уж давно не обращал внимания, но в последнее время еще одни прибавившиеся звуки стали его раздражать. В самый разгар монолога за чуть приотворившейся дверью начинало раздаваться тяжкое сопение.

Мария Платоновна предугадывала жгучее желание мужа захлопнуть дверь, широко распахивала ее и с порога — растрепанная, со злым обрюзгшим лицом, в накинутой на плечи грязной затрапезной душегрее — сердитым, осипшим точно ослабленная басовая струна, голосом принималась пилить:

— С кем это ты все разговариваешь? Кто там опять у тебя? Допринимаешь, доназываешь гостей, что обворуют — глазом не успеешь моргнуть! Вона, приходили Сашка-дурень с каким-то парнем… Так и зыркают оба чего бы спереть. И сам с собою дотрекаешь, что черти блазниться будут!

Жена, тяжело опираясь на костыль, грузными шагами двигалась по горнице, голова ее дергалась в нервном тике, едва различимые над отечными синими мешками глазки поглядывали злобно и подозрительно.

Старик на ее ворчание не возражал, пережидал, пока она уйдет, вжимался в кресло. Наконец, захлопывалась дверь, бурчание и шаги затихали в соседней комнате.

Зерцалов облегченно вздыхал: «О, Господи, в юности такая ли она была?!»

Тот, невидимка в углу, слава Богу, в этот раз не исчез, похоже, даже приготовился слушать внимательно…

Василий тогда, после расстрела в монастыре, доставленный в лазарет, отходил долго, старенький доктор сомневался — уж оживет ли. Голова, особенно там, где была рана возле виска, постоянно болела; происшедшее Зерцалов вспоминал с трудом: какие-то обрывки возникали в памяти, начинали роиться, собрать их в единое целое не удавалось.

— Похоже, вы, голубчик, отвоевались! — напутствовал его на прощание доктор, поглядывая на белую повязку, видневшуюся из-под фуражки. — Благодарите Бога, что живой остались!..

Зерцалов, бесцельно набродившись по улицам Городка, где-то на окраине вдруг ощутил, как качнулась, стала уходить в сторону земля под ногами. Он схватился за частокол первой же изгороди и, подламываясь в коленках, медленно сполз в пыльную крапиву. Опять замелькали перед глазами, перемежаясь с разноцветными кругами, чьи-то бледные, отрешенные от всего лица, качнулся ряд выплевывавших огонь черных винтовочных стволов…

Туда, к каменному, преподобного Григория, кресту надо!

— Гле-ко, солдатик-от пьяной! — послышался откуда-то сверху насмешливый голос.

— Молчи, дурища, не видишь — раненой! Головушка ить как разбита! — отозвался кто-то сердобольно.

Незнакомые люди обогрели, отпоили горячим отваром, уложили спать, но, едва свет, Зерцалов уже был в дороге…

Крест разыскать он так и не смог. Накружился вдосталь в окрестных возле опустевшего монастыря ельниках и сосняках: вроде б выходил на похожие, ведущие к роднику тропинки, да спотыкались они, терялись в чащобе. Местные жители как воды в рот набрали — сколько ни расспрашивал их, поглядывали в ответ либо непонятливо, либо испуганно.

Нашелся один древний дедок, подсказал:

— Крест-от басурмане, изверги те вывернули да на убиенных в яму столкнули и зарыли потом… Только понапрасну, парень, ищешь! Не откроет теперь Григорий святое место, коли его осквернили! Да и зачем тебе оно, рази кому там поможешь?

И Василий не выдержал мутного взгляда стариковских глаз.

Он слонялся по начавшему дичать монастырскому саду, не ведая уже: оставаться еще и искать или же отправляться восвояси, когда возле сторожки в глубине сада заметил немолодую женщину в закутанной по-монашьи в черный платок головой. Оглядываясь, она прошла с ведром к колодцу, наклонилась над срубом и неловко, неумеючи почерпнула воды.

Зерцалов ее узнал и первой мыслью было повернуться и бежать прочь. Это была жена расстрелянного Зубовского Анна Петровна.

Близоруко вглядывалась она в Василия, вначале настороженно и с испугом, потом неверяще и обрадовано: