Николай Толстиков - Пожинатели плодов

— Васенька Зерцалов…

Василий, боясь поднять глаза, приложился губами к ее маленькой, застывшей на осеннем холоде ручке.

— Ой, батюшки, горе-то у нас какое… Платона Юльевича антихристы!.. — Анна Петровна заплакала, прижала лицо к груди Василия. — И Машенька лежит, больна очень, ни с места. Ладно, люди добрые помогают.

В сторожке — сумрак, пара крохотных оконцев едва пропускала свет. Анна Петровна, вздыхая, зажгла огарок свечи.

— Сейчас, Машенька, сейчас, милая, чайку попьем. И гость с нами.

Зерцалов рассмотрел на подушке стоящей в углу кровати белокурую голову девушки — встретиться бы где случайно и точно бы прошел мимо Маши Зубовской, как незнакомой. Бледное, без кровинки, лицо и огромные, беспомощно взглянувшие глаза….

Чашку чая Василий не допил: смотреть на хлопочущую хозяйку и больную дочь стало невмоготу. Отговорившись чем-то, он вышел на крылечко и в ранних сумерках, не разбирая дороги, побрел по саду, едва не натыкаясь на стволы деревьев.

«Господи, помоги! — сжимал и тер он в отчаянии виски. — Почему?.. Они ничего обо мне не знают… Рассказать им обо всем? Нет, нет, только не это!»

Заморосил мелкий нудный дождик, осыпавшиеся кроны деревьев пропускали влагу, и Василий вскоре вымок до нитки. Стуча зубами от холода, он, в конце концов, вернулся к сторожке и еще долго топтался на крылечке, не решаясь постучаться.

«А если остаться около них? — осенило его вдруг. — Самому-то куда идти? И попытаться искупить вину…»

Он остался, Зубовские были только рады. Перебивались кое-как. Когда в монастыре организовали коммуну, Василия попросили присматривать за садом, где приноровился он развести пасеку. Местные власти поглядывали на Зерцалова хоть и искоса — все-таки барского роду-племени, но и не докучали особо: красный командир, вдобавок раненый. Так и ходил он постоянно в поношенном френче, перехваченном ремнем, в галифе, в начищенных до блеска в сапогах; летом в кепке, схожей с фуражкой, зимой — в папахе. И до того привыкли к его полувоенному виду люди, что появись он в цивильной одежде — вот бы наверно было удивление.

Манечке Зубовской Василий сделал предложение. Выздоровевшая и окрепшая Маша от удивления захлопала густыми ресницами и, смутилась, зато Анна Петровна благословила молодых с радостью и облегчением — сама теперь на смену дочери слегла и истаивала тихо.

Не венчались — церкви закрыты и в сельсовет «расписываться» не пошли.

И не замедлила, лягнула она. В блуде-то жизнь…

Схоронив матушку, погоревав, Манечка ровно взбесилась. Женщина грамотная, в колхозной конторе ей местечко нашлось. Там с компанией связалась, едва в комсомол не затащили, кабы не происхождение. Но по избам-читальням исправно ходила, где и спуталась с конюхом Митькой, по кустам с ним стала шарашиться.

В деревне все на виду и на слуху; кто жалел, а кто осуждал Зерцалова — что за мужик, нет бы положил конец прелюбодейству! Но Василий лишь скрипел бессильно зубами: вроде муж и не муж, а так — сожитель. Заикнулся несмело — Мария сходу заявила: под венцом перед Богом с тобой не стояла и записи о нашей совместной жизни нигде нет. Вольная птица, свободная женщина.

Митьке вот только скоро она наскучила, наигрался парень вволю, а в жены брать белоручку — Боже упаси! Да и вроде она замужняя…

Мария, опять же по совету новых своих подружек, сходила к знахарке и приползла потом домой чуть живая. Василий уж думал — все, хлопотал над ней, позабыв обиды, отпаивал с ложечки, доктора из города пригласил.

Супружницу удалось выходить. Присмирела она, замкнулась в себе и, случалось, иной день Василий слова от нее не слышал. Но стоило однажды вспыхнуть мелкой ссоре, как попрекнула:

— Зря со мной водился-то… Лучше было б мне за матушкой вослед.

Зерцалов, уйдя из дому, долго, дотемна, сидел тогда, разведя костер, на берегу речки. Хотелось куда-нибудь уехать, но куда? Кому он был нужен?.. И никак не ожидал, что мог Марии так опостылеть. Любил ли сам ее?

К той девочке, в горячке беспомощно разметавшейся по кровати, пробудилось чувство, но, когда он решил опекать семью расстрелянного им человека, остаться с ней, исполнение долга возобладало над всем. Даже заглушило ощущение вины… Поначалу он втайне гордился своим поступком, и ему не могло придти в голову, что через несколько лет он может оказаться просто-напросто лишним.

Василий посмотрел на насупившийся за речной излучиной в подступавшей темноте вековой ельник, вздохнул, пытаясь отогнать мрачные мысли. Теперь вот, не по один год, не бродил в чащобе, не искал каменного креста, безымянной могилы. Не желал, видно, преподобный Григорий место указать. Или время еще не приспело?..

Вернувшись, Василий в избу не заходил, лег в сенцах на постель из соломы и, не успел глаз сомкнуть, как раздался требовательный стук в дверь.

— Зерцалов? Собирайся!

Ввалившиеся мужики в штатском перевернули вверх дном все в доме и втолкнули Василия в «воронок», оставив растерянную и перепуганную Марию.

В камере Зерцалов заметил, что к нему постоянно присматривается один из арестантов со смуглым изможденным лицом со следами побоев. Пристальный взгляд черных печальных глаз преследовал Василия всюду. Арестанта чаще других выводили из камеры, надолго, и, приведенный обратно, он забивался сразу в дальний угол, тяжко вздыхал, заходился в захлебывающемся чахоточном кашле и, когда отпускало, стонал негромко. И опять искал взглядом Зерцалова.

Ночью, наконец, подобрался к нему и зашептал на ухо:

— Признал я тебя, Василий. Никак не думал, что ты живой. Яков я, Фраеров! Забыл?

Яков закашлялся, и Зерцалову, обеспокоенному и растерянному, пришлось терпеливо ждать конца приступа. Радости от встречи он что-то не испытывал.

— Из виду я тебя потерял. Чаял тогда, у креста-то Григорьева, тебе пулей насмерть отрикошетило. А тут, еще до ареста, случайно услышал: жив, здоров и в тех же краях проживает. Ну, думаю, воскрес. В Бога не верил, а тут поневоле верить начал. Сберег тебя Григорий-заступничек!.. Я вот чего тебе скажу и никому другому… — Фраеров в душной полутьме камеры закрутил головой, заозирался, прислушиваясь к храпу и сонному бормотанию сокамерников. — Чую, не сегодня-завтра шлепнут меня! Не нужен стал, — он зашептал еще тише, Василий еле угадывал его слова. — Не охота уносить с собой… Я тут не в одной камере сидел, сволочей и своих краснозвездных и чужих-ваших простукивал да под «вышку» подводил. Добровольно на это пошел, едва арестовали. Не виноват я!.. — Фраеров пристукнул кулачком в грудь и опять зашелся в кашле. — Но вместо свободы и наград забивать еще пуще стали. Я теперь всех оговариваю — и виноватых и правых… А ты, раз выжил, живи дальше, нет ничего на тебе. И еще один грех на мне — дядюшку твоего, заложника, в первую же ночь расстрелял.