Йоханнес Зиммель - Из чего созданы сны

— А вам не кажется, что каждый из нас должен заниматься своим делом? Я же не пишу для иллюстрированных журналов, ха-ха! Так что я хотел бы вам предложить не вмешиваться в нашу работу. Предоставьте фройляйн Готтшальк нашим заботам. Она наша лучшая пациентка.

— Лучшая пациентка! — взвился я. — А голоса, о которых она говорила?!

Он тут же повысил голос:

— Послушайте, дорогой господин Роланд! Вы являетесь сюда, уже неоднократно. Вы репортер. Вы настырно расспрашиваете фройляйн Готтшальк о событиях ее прошлого, о которых вам нужны сведения…

— Я не делал этого!

— …и приводите ее в замешательство, — Гермела не удостоил внимания мое замечание, — и провоцируете давно исчезнувшие бредовые представления, заставляете их всплывать снова и снова. И когда дело доходит до того, что пациентка в своем возбужденном состоянии допускает ошибки, вы бежите ко мне и кричите, что ее состояние ухудшилось!

— Послушайте… — начал я, но длинноволосый вошел в раж и не дал себя перебить:

— А между тем пациентка так замечательно приспособилась, и таким образом тесно интегрировала в наше терапевтическое сообщество, что ни о каком рецидиве вообще не может быть и речи!

«Набитый дурак», — подумал я. И вспомнил о том, что говорили фройляйн Луизе голоса о нежелающих зла, но таких ограниченных врачах. Я был поражен! Потому что ведь все эти друзья и голоса возникали в ее мозгу, и только там. Я грубо спросил:

— Что еще за «наше терапевтическое сообщество»?

— Ну, — удивленно спросил длинноволосый в белом халате и взялся за свою русую бороду таким жестом, будто хотел мне ясно изобразить, что со своей стороны считает меня полным идиотом, — вы это серьезно, дорогой господин Роланд? Вы что, никогда не слышали о демократизации психиатрии?

— Нет.

— Тогда я просто поражен! Как раз вы, человек, отражающий общественное мнение! Это уже совсем не новая реформа! Пациенты, персонал и врачи образуют единую демократическую общность, в которой каждый имеет равные права и равные обязанности и одинаковую ответственность. Мы, врачи, должны примириться с тем, что имеем не больше прав, чем наши больные. Это же очевидно, нет?

Я молча смотрел на него.

— Нет?!

Я пожал плечами.

— Вы другого мнения, да? Здесь много таких. Я все больше убеждаюсь, что должно прийти новое поколение, чтобы принести с собой взлет! Времена меняются, дорогой господин Роланд. И в этом заведении скоро будет обсуждаться вопрос создания парламента пациентов, непременно! Точнее говоря, всеобщего парламента. И у каждого будет право голоса и равные возможности влиять на принятие решения большинством — от больного пациента, главного врача, санитара до последней уборщицы!

Он не заметил, что я вздрогнул. «Ну, не настолько уж они в „Блице“ отсталые, — подумал я. — Хотя, что касается атмосферы сумасшедшего дома, то и там и тут одна и та же».

— Да, — сказал доктор Гермела, который неверно истолковал мое молчание, — впечатляет, да? Мы живем в двадцатом веке, дорогой мой! Новые времена — новые методы! Мы должны найти в себе мужество, поставить себя на одну ступень с нашими пациентами! Разумеется, многие против, и в этой клинике тоже, я уже говорил. Но мы их переубедим! Обязательно переубедим! — Он хлопнул меня по плечу. — Дайте только срок! Если бы вы только знали, как благотворно влияют на фройляйн Готтшальк эти новшества! Вот, например, этот старый господин, которого она опекает.

— Профессор Леглунд?

— Да, Леглунд. Знаете, как он ей помогает, а она ему, а они нам своим участием!

От всего этого с души воротило, но то, что он говорил, начинало на меня действовать. В конце концов, не сказки же он мне тут рассказывал! Может быть, я действительно старомодный дурак, и здесь практикуется совершенно новая методика, полезная и правильная?

— Вы имеете в виду тем, что о нем заботится?

— Именно это я и имею в виду. Профессор Леглунд был великим психиатром. В Бреслау. Теперь dementia senilis — старческое слабоумие. Полный маразм! Думает, что живет еще при кайзере. Понятия не имеет, где находится. Путается в пространстве и во времени. В памяти остались только обрывочные профессиональные знания. Отпусти его на пруд — он никогда не найдет дорогу назад. И сейчас, когда его туда водят, по возвращении он думает, что это было двадцать лет назад. Вот об этой жалкой развалине, которая была когда-то великим умом, а теперь вызывает только сострадание, и заботится фройляйн Готтшальк — и это не только прогулки. Это их разговоры, их взаимное расположение. Это ее почтение к Леглунду, ее радость, жизненная энергия, оптимизм — то, что идет на пользу обоим пациентам. Больной протягивает больному руку. Красивая картинка, не правда ли?

Я молчал и думал, что это, действительно, красивая картинка. И что многие мужчины носят длинные волосы. И что моя антипатия — глупость. Этот молодой человек знал, о чем говорил. Возможно, это я одним моим появлением возбудил в душе фройляйн воспоминания о прошлом. Возможно, кто может сказать наверняка, я был виноват в том, что посчитал рецидивом, а Гермела этого не усматривал. Возможно, с фройляйн Луизой и впрямь все шло блестяще. Или, во всяком случае, как может идти при выздоровлении после застарелой шизофрении…

— Ну, убедил я вас, успокоил? — улыбаясь, спросил Гермела.

Я тоже слегка улыбнулся, против воли.

— Вот видите, — сказал он. — Так останемся друзьями. Мы не вмешиваемся в вашу писанину, вы не вмешиваетесь в психиатрию. И не беспокоите фройляйн Готтшальк. Тогда можете и дальше посещать ее сколько хотите. Но только в этом случае, дорогой господин Роланд, только в этом случае. В любом другом я запрещу ваши посещения. Я понятно выразился?

— Абсолютно, — ответил я.

— Вы согласны?

— Согласен.

«В конце концов, эти ребята должны знать, что делают, — подумал я. — Их же учили этому».

Мы поженились в пятницу, 20 декабря, в одиннадцать часов. Верховный земельный суд принял во внимание ходатайство Хэма и решил дело по поводу освобождения Ирины от предоставления свидетельства о брачной правоспособности в рекордно короткий срок. После этого наше объявление о вступлении в брак еще неделю было «представлено общественности». И, наконец, все было пройдено.

Берти подвез нас на своем «мерседесе» от Хэма. Был морозный солнечный день, на лужайках парка Грюнеберг лежала изморозь.

Мы, мужчины, были в темных костюмах, Ирина — в черном костюме, рекомендованном еще Мамочкиным Лео, а к нему — черное шерстяное пальто, подбитое норкой, черные лакированные лодочки и крокодиловая сумочка, еще из Гамбурга. Непонятным образом эти вещи не были изъяты Херфордом, хотя куплены они были на его деньги.

Берти принес для Ирины, которой ее психолог дал в этот день выходной, букет цветов, и мы поехали. В загсе нам пришлось немного подождать, перед нами сочетались браком еще две пары. Ирина выглядела очень бледной и очень красивой. Ее руки, которые я пытался согреть в своих, пока мы ждали в приемной, были ледяными. Я попросил воздержаться от всякого рода музыкального сопровождения, так что место за фисгармонией пустовало. Работник загса, пожилой мужчина, ободряюще улыбнулся Ирине, которая казалась испуганной. Мы расселись в первом ряду, и он, коротко и незамысловато, сказал несколько прекрасных слов. Некоторые из них я запомнил и привожу здесь: