Михаил Холмогоров - Жилец

Караул наконец сменили. Дядя с племянником сдернули повязки, собрались уходить, но в Георгия Андреевича вцепился хлопотун-распорядитель:

– Останьтесь, останьтесь, пожалуйста. Вы, я вижу, хорошо знали Раису Федоровну, может, пару слов прощания скажете… До кремации целый час, вот ведь беда! А тут никого не осталось, кто ее помнит… Надо ж приличия соблюдать. Она ж член-корреспондент, ей положено по высокому разряду…

Дядя Жорж только плечами пожал:

– Мне нечего сказать. Я был знаком с мадемуазель Вязовой в юности и совершенно не следил за ее карьерой, так что увольте. Да и пора уж нам, пошли, Сева.

Распорядителю никак не хотелось отпускать Георгия Андреевича. Торжественная церемония рассыпалась на глазах. Ужас перед последствиями за срыв траурного мероприятия застыл в зрачках ответственного лица.

– Ну хоть так побудьте, – в полной безнадежности взмолил он.

Ответить дядя не успел. Вдруг возник взмыленный морской офицер. Капитан-лейтенант, кажется.

– Как же так, товарищ Панюшкин? Мы прибыли как положено, а вы митинг закрываете.

– Вы бы еще через час приехали! – взвыл товарищ Панюшкин. – Некому говорить, понимаете, не-ко-му!

Подостыл немножко, спасение мелькнуло в быстрых его глазках.

– Товарищ капитан! Просьба у меня. Нельзя ли как-нибудь растянуть процедуру? Ну чтоб они церемониальным маршем прошли вдоль рядов…

– Вы с ума сошли! Зал совсем пустой.

– Ну и что? Все равно ведь положено. Ну прошу, капитан. Ну постарайтесь. Матросам вашим только развлечение. Постарайтесь, а! А мы потом от Академии наук вашему адмиралу благодарность напишем.

– Ладно, Панюшкин, попробуем.

Капитан вышел. Кто-то из эмэнэсов спросил, откуда моряки взялись.

– Да она в войну, говорят, в Архангельске с водорослями колдовала, витамины для Северного флота выцеживала.

Сева с Георгием Андреевичем переглянулись, тихо ретировались, зайдя напоследок в зал. В полумраке гулко печатал шаг почетный караул из матросов с карабинами на груди. Штатских не осталось никого. И только тихие команды каплея раздавались долгим эхом:

– Напра-а-во! Шагом марш! Стой! Кру-у-угом!

Маршировали матросики вокруг гроба с оскаленной старухой красиво. Как на параде при императоре Павле Первом.

Всю обратную дорогу Сева не мог отделаться от скверного ощущения и брезгливости оттого, что в ноздрях долго хранился трупный запашок, и не то чтобы страха, а чего-то такого, что не находит у людей внятного определения и отделывается фразой «не по себе», особенно с того момента, когда в вагоне метро на секунду погас свет и из мглы возникла улыбка покойницы, блеснув оскаленным зубом, а в ушах стоял гул церемониального марша матросского караула в пустом зале.

– До чего безобразная старуха, – сказал Сева, не надеясь быть расслышанным. Сказал, чтобы стряхнуть с себя это мерзкое видение.

– Много ты понимаешь, – неожиданно грубо отрезал дядюшка и замолк.

Так до самого конца пути и промолчали. Оба были мрачны, каждый по-своему, и Сева, проводив старика, уже отпускал себя с миром и облегчением, надеясь хоть с середины дня обрести рабочий ритм. Но дядя Жорж с неожиданной настойчивостью стал зазывать к себе:

– Давай заходи. Помянем покойницу. У меня четвертиночка припасена.

– Дядя Жорж, Бога побойтесь! В такую жару?!

– А ты горячий душ прими. И легче станет, и водочка хорошо пойдет. Она из морозилки. Давай, давай, составь компанию старику.

Когда Сева, мокрый и бодрый, вышел из ванной, Георгий Андреевич, разливая водку по старинным синим рюмкам, изрек, отвечая на давнюю Севину реплику:

– Старость, брат, никого не красит. Особенно после такой жизни, как у покойницы. Ненависть и презрение – вот все, что она заслужила. А мне… А мне она все гимназисточкой представляется. Знаешь, из вульгарной такой песенки:

Да-с, вот такой я ее и увидел в первый раз на катке на Патриарших прудах. В белой шубке, в круглой меховой шапочке, ручки в муфте из такого же меха… Круглые щечки распунцовелись на морозе, и музыка гремит. «Амурские волны» тогда в моде были. Как услышу по радио – она вся встает перед глазами. Юная, счастливая, вся сияет.

– Так после этого целая жизнь прошла. И, как я понимаю, довольно подлая. Вы сидели, а если на свободе, то нищенствовали, все ваши жизненные планы полетели к чертовой матери, я один более-менее представляю масштаб вашей личности, а для всех вы заурядный неудачник. А эта… Черт, слов не подберу. Цензурных не хватает. Сколько крови на ней! Она ж по трупам шла в самом буквальном смысле. Даже поминать стыдно. – И Сева демонстративно отставил рюмку.

– Поминать всех надо, друг мой. Закон великодушия велит всех прощать. Простим врагам нашим, ибо не ведают, что творят.

– Это она-то не ведала? Она ж такого учителя предала! Она что, не понимала, что учение Лысенко – бред? Кто-то еще тогда пустил остроту о сути учения народного агронома: если рожь скрестить с социализмом, вырастет пшеница. И вы будете утверждать, что она не знала?

– Не ведала. Знала, но не ведала.

– А знать и ведать не синонимы?

– Абсолютных синонимов, друг мой, не бывает. Знание – владение знаками, ведание – владение сутью. Некий юрист и одно время даже университетский ректор знал столько, на всю советскую Академию наук хватит. Что и неудивительно, дитя Серебряного века. И понимал многое. Но – не ведал. И плохо кончил. Говорят, застрелился. А срамить его еще сто лет будут.

– Это кто же?

– Да Вышинский. Андрей Януарьевич. В миру прозванный Ягуарычем.

– Вы и его простили?

– Простить, конечно, трудно. Этого – труднее всего. Но он не ведал, что творил. Его разум был помутнен патологическим страхом. Небезосновательным, между прочим. Подпись под приказом о расстреле Ленина ему дорого обошлась. А Рая на таком фоне – дитя. Дитя природы. Кстати, и у нее, как говорится, свой скелетик в шкафу прятался. Ее сестра была женой жандармского полковника, ну после революции – в эмиграции, конечно. Слабый человек, Сева, не может жить одним страхом, его рано или поздно замещает наглая жадность, и тут уж никаких преград – все дозволено. А я, конечно, в ее так сложившейся судьбе больше всех виноват.

– Вы-то здесь при чем, дядя Жорж?

– А при том, что выбил табуретку. Знаешь, как полицаи партизан казнили? Ставили на табуретку под виселицей, один петлю накидывал, другой табуретку ногой вышибал.

– Что за табуретка? Ничего не понимаю.

– А еще новеллист! Это элементарная метафора, чтобы избегать высоких слов – нравственные устои в данном случае. Она была юна и слаба до нашего грехопадения. Нет, нет, моя вина несомненна. Мы ответственны перед Богом за тех женщин, с кем согрешили. – Помолчал с минуту. – Или не согрешили, когда надо было.