Михаил Холмогоров - Жилец

– Ну вы, дядя Жорж, скажете! В вашем возрасте такие парадоксы…

– Это не парадокс. Это опыт. Оставить за собой старую деву, без плода – еще какой грех!

Сева знал, о ком речь. Вот бы кого он сейчас помянул! Но греха за дядей не увидел.

– Да у нее ж характерец был! Как бы вы с ней справились?

– Это другое дело. В браке и не такие утихают. Брак – он как море: упал в него гранит весь в углах и трещинах, покатался под волнами, смотришь – ан галька круглая. А Рая изначально мягкая была, обволакивающая. И еще у нее от природы отсутствовало чувство юмора. Иногда это надежная защита от совести. Слушай, только сейчас в голову пришло. Ведь наше, так сказать, грехопадение свершилось в меблированных комнатах на Живодерке. Теперь это место называется улицей Красина. Так что все предопределено, друг мой.

– А что ж вы не стали живодером?

– Нравственный закон не позволил. Зато меня заживо драли. В себе сохранил, а из нее вышиб. А тут революция подоспела. Она чрезвычайно распустила народ. Все, все стало дозволено – убийство, предательство… Новая мораль. В интересах класса – все можно. Да только «все дозволено» не все дозволяет. Правил чести, к примеру. Слава богу, начался естественный процесс. Давай-ка за его тихое течение и выпьем.

– Что вы имеете в виду?

– Вымирают. Вымирают палачи. Без позора, без покаяния, но мрут как мухи. Скоро все их политбюро посыплется, вот увидишь. Ну что ж, этой цели они почти добились, чтоб помереть без позора, материалисты хреновы.

– А вы, дядя Жорж, в Страшный суд верите?

– Не знаю. Если душа бессмертна, ей еще отольются сироткины слезки.

– Раисина душа?

– Не только. Я про всю эту сволочь говорю. Хотя, если вдуматься, и они – Божьи дети, сбившиеся с пути по неведению. Я-то им прощу. Простит ли Господь?

Странное дело, столько в Москве всего переменилось, даже здесь, на этом самом месте: давно снесли Храм Христа Спасителя, зато на его месте вырыли яму с водой, гордо назвав бассейном, трамвай сняли, настоящего Гоголя убрали, а вместо него истуканом какой-то пастор стоит с книжечкой, и дурацкая подпись на постаменте – «От советского правительства»… А их Необитаемый остров все тот же. Цветочки, занавесочки в окнах, а жизни нет. Иногда въезжают туда черные «Волги» с молчаливыми стремительными людьми, исчезающими за парадной дверью, – и тишина. Никаких признаков ни жилища, ни даже учреждения.

С противоположной скамейки на Георгия Андреевича уставился уютный старичок, одетый с претензией на элегантность и смахивающий на американского пенсионера, дорвавшегося до путешествий в экзотическую Россию. Рассматривал разве что не в упор. О господи, сколько ж можно! Не хватало, чтоб этот Том Кент меня до самой могилы преследовал! Уж который раз в последние месяцы Георгий Андреевич ловил на себе упорный взгляд противного старикашки, капризом природы схожего с ним самим.

Георгий Андреевич встал, направился вперед, к Арбату. Тот старик тоже поднялся и тоже пошел к Арбату. Фелицианов ускорил шаг, но и преследователь не отставал.

Догнал, тронул за локоть.

– Простите, но мне не дает покоя мысль, что я вас откуда-то знаю.

– Да нечего притворяться, Люциан Корнелиевич. Прекрасно знаете и помните.

– Да-да, вы Фелицианов. И если память не изменяет, работали здесь, – Лисюцкий показал за спину, где остался неоштукатуренный особнячок – Необитаемый остров.

– Не изменяет вам ваша память. Там и работал. Под вашим чутким руководством.

– Все-таки недостаточно чутким. Иначе б едва ли я имел бы счастье видеть вас живым и здоровым спустя без малого шестьдесят лет.

– Да, но меня оттуда отправили в лагерь.

– Считайте, что вам повезло.

– Может быть, может быть… Но у меня нет никакой охоты общаться с вами, Лисюцкий. Извольте освободить меня от такого удовольствия.

– Боишься, Фелицианов?

– Во-первых, я с вами на брудершафт не пил. А бояться? В наши-то годы, Лисюцкий, это смешно. Пора о душе думать. Да и времена подступают другие – настал ваш черед бояться.

– Рыцарям революции страх неведом. Нам нечего бояться. А уж сейчас – тем более.

– Это вы щеки надуваете. А самих страх гложет. Вы будущего боитесь. Рано или поздно, а за то, что вы вытворяли, отвечать придется.

– Не в этой жизни, Фелицианов, не в этой жизни.

– Ну да, а в загробную вы не верите. Тем хуже для ваших детей.

– А, дети! – Лисюцкий помрачнел лицом, видно, был задет.

Фелицианов, заметив, не отказал себе в удовольствии поднажать на больную мозоль.

– Я что-то не так сказал?

Лисюцкий уклонился от прямого ответа. Сделав простодушную мину, предложил:

– Георгий Андреевич, а вы бы водочки выпить не против? Есть тут у меня одно заведеньице. О деньгах не беспокойтесь. Все-таки у меня генеральская пенсия.

– Не хватало еще с вами по заведеньицам бегать.

– А, ну да, с палачами не пьем. Мне эту мораль еще в Александровском юнкерском училище проповедовали. Честь русского дворянина, долг офицера… Но вы напрасно отказываетесь. Я ведь к вам и домой могу явиться. Менжинского, 17, квартира 46. И телефон ваш я знаю.

– Меня уже не испугаешь.

– А я вовсе не намерен вас пугать. Просто поговорить хочется. Так хочется, что не отстану.

– О чем? Зачем?

– Ну как не поговорить с умным и много знающим человеком? Тем более что после той нашей беседы много воды утекло, так много, что, кроме нас двоих-то, и не осталось никого. Даже следующие поколения повымирали. А мы – два зубра в трезвом уме и свежей памяти. Вам сколько годков-то?

– Девяносто три.

– Мне немногим меньше – восемьдесят девять.

Человек все же слаб, и, когда омерзение борется с острым любопытством, оно не всегда одерживает победу. В конце концов, почему бы и не поговорить, да и выпить было бы весьма недурственно. Только ухо надо держать востро и не раскиснуть. И в самом ведь деле интересно. Не каждый день видишь и двойника, и палача – и все это в одном лице…

Но отвечать Фелицианов не стал, он молча пошел, куда ведут.

Заведеньице оказалось ни мало ни много, а ресторан «Прага», пустынный в этот неурочный час. Лисюцкого здесь, видно, знали, навстречу вышел сам метродотель и проводил их в Голубой зал, где, самолично приняв заказ – вам водочки? коньячку? Да, да, к водочке и грибочки будут, и рыбное ассорти… Остальное потом, – оставил одних.

Едва закрылась дверь, Лисюцкий достал отвертку, стал развинчивать розетку в углу, извлек из нее какую-то мелкую деталь, завинтил обратно. Вернулся на место, пояснил непонятливому:

– Теперь можно говорить спокойно.

А сам замолк. Георгий Андреевич разглядывал в упор бывшего своего следователя, искал различия в цвете глаз, расположении морщин, форме венчика над лысиной. И, к великой для себя досаде, не находил, хотя время немало поработало над обликом Лисюцкого. Но ведь и над фелициановским тоже. Тогда, на Лубянке, перед ним сидел молодой фат, явно избалованный успехом у женщин, высокомерный и ироничный. Злая ирония осталась в складках у посеревших губ, а так это был сморщенный старик, годами гораздо старше Фелицианова, чего быть ну никак не могло. Седой венчик придавал ему вид свирепый и угрюмый, если бы не глухая тоска из тусклых, выцветших глаз. Сейчас, когда Лисюцкий смотрел куда-то вдаль, за окно, будто не замечая ничего вокруг, тоска эта взывала к жалости. Но жалости Фелицианов не испытывал, как и торжества. Было не более чем любопытно. Из любопытства и спросил: