Михаил Холмогоров - Жилец

– Мои прогулки к тому особняку – мы его Необитаемым островом звали – понятны, жизнь идет к закату, а лучшие годы прошли там. А что ж вы-то вокруг этого домика ходите? Тень несчастного Свешникова гонит? Я много слышал такую банальность, будто преступника тянет к месту события.

– Не угадали. Да и Свешников, поверьте, не первый и не последний в моей карьере.

– Тут уж я вам верю стопроцентно.

– Вообще-то Свешникова мне было искренне жаль. Талантливый был человек. Но, увы, тут я был бессилен. Шестикрылов добился приговора, к самому председателю бегал. Впрочем, в том особняке, перед которым вы сейчас сидели, обречены были все, включая охрану. И вы в том числе. Свешникова, я ж вам сказал, в тот момент ничто бы не спасло.

Наконец принесли водочку с закусочкой, Лисюцкий повелительным жестом указал налить по полной, официант удалился.

– Сначала выпьем. За ваше чудесное спасение. Нет-нет, извольте до дна. Вот и ладненько. Скажите, Георгий Андреевич, а вы и сейчас ко мне испытываете ненависть?

– Ну, ненависть – слишком сильно сказано. Однако ж симпатии вы не вызываете, в этом признаюсь честно.

– Тогда что ж ты, Фелицианов, не убил меня? Помнишь этот момент? Я склонился над тумбочкой с бумагами, возился там, а на столе был тяжелый мраморный прибор, пресс-папье по виску – и на свободе, с моими документами, в одежде моей. И как было б славненько! Такой был шанс. Испугался? Сил не хватило?

Хотел было взорваться на новое «ты», смерил взглядом Лисюцкого, ну раз так хочешь, перейдем и мы. Без брудершафта.

– Ну, если тебе приятно так думать, то да, испугался. Куда б я пошел по твоему трупу? А что до силы, ее-то как раз и хватило, чтоб удержаться от соблазна.

– А в итоге проиграл жизнь. Все по лагерям да ссылкам, а если на свободе, так на нищенском окладе. У тебя какая пенсия?

– Мне хватает. Ваше ведомство приучило к самым скромным потребностям. А воздух и солнце никуда не денутся, тут даже вы бессильны.

– Ты, Фелицианов, всю жизнь просидел внутренним эмигрантом по волчьим углам, всю жизнь ни во что не верил, а ведь прав-то оказался я.

– Полицейский социализм, Люциан, не единственный символ веры. Есть вещи и понадежнее.

– Полицейский, как изволишь безбоязно выражаться, социализм – самый верный и надежный путь к порядку. А порядок – единственное, что нужно нашему народу. Как говорил Лаврентий Палыч, только слепец не видит, что чаемый порядок воцаряется на глазах. Запомни, Фелицианов, и племянникам своим заповедай – страна теперь будет вести отсчет не с дремучего тринадцатого года и даже не с семнадцатого, а с ныне текущего – тысяча девятьсот восемьдесят третьего. – Возвестил и сухоньким кулачком потряс.

– Это ты ловлю совслужащих по кинотеатрам и парикмахерским называешь порядком?

– Да, и ловлю тоже. Производительность труда за месяц повысилась на два процента. По стране это очень много.

– Что-то уж бесславно закатилась эта акция. То бездельничали на улице, а теперь в запертых конторах. Только быт людям усложнили. По мне, так уж лучше Леонид Ильич покойный в свои последние годы – если б не Афганистан, можно было б и райскими их назвать. Ни во что не лез, знай только ордена на грудь навешивал. Я б ему и Андрея Первозванного пожаловал, только б пожил подольше в своем полусне.

– А народ распустился. Люди черт-те что стали себе позволять.

– Да ничего особенного. Просто народ, как церковь, отделился от государства и зажил своей жизнью.

– Как отделился, так и примкнет. Уже примыкает. В стране идет обновление. Эх, мне бы лет эдак тридцать сбросить! Золотые времена настают, а я, увы, отставной козы барабанщик!

– Да чем же золотые? Что изменилось?

– Все. Юрий Владимирович всерьез взялся за всякое ворье. В партии идет обновление: на смену погрязшим в коррупции придут честные коммунисты…

– Люциан! Когда это ты последний раз видел честного коммуниста? Если это не полный идиот, верующий каждому газетному слову. Но такие, кажется, давно повывелись.

– В КГБ всегда были честные коммунисты. У нас особый кадровый отбор. И корыстолюбцев вычищаем из своих рядов беспощадно. Даже с генеральскими погонами. В подробности цвигунского дела вдаваться не буду, небось и сам наслышан.

– В ваши годы, любезный генерал, можно было бы понять, что во все времена и во всех государствах тайная полиция, в отличие от исполнительной, свободна от этого жалкого порока. Во-первых, вы укутаны льготами и спецпайками по самые уши и ни в чем материальном, в какой бы нищете ни пребывало население всей страны, нужды не испытываете. И соблазнов, в отличие от милиционеров, для вас нет. Вы против кого стоите? Мировых разведок вне страны и нищих правдоискателей внутри. Что возьмешь с академика Сахарова или с безработного инженера? Это тебе не директор Елисеевского.

– Вот за директора Елисеевского мы и взялись. И не завидую ему, ох как не завидую!

– А кто торговать будет? Тебя послушать, так честные только в вашей конторе и остались. Если можно убийцу и провокатора назвать честным человеком.

– Противник не дает нам иных средств борьбы с ним. Сейчас я убежден в этом как никогда.

– А что, были моменты сомнений?

– Да. Были. В середине тридцатых явь превратилась в кровавый тифозный бред, сны перемешались с буднями, они были беспокойны, по сотне раз просыпался в холодном поту – куда мы катимся? что мы вытворяем? И в пятьдесят третьем пришлось задуматься. Но сейчас, сейчас я вижу – моя жизнь оправдана. Зло, которому я служил, но злом все равно считал, обернулось великим благом. Диалектика.

– Как бы с вашей диалектикой страну не потерять. По мне, последний вор все ж лучше благородного убийцы с умным видом и в затемненных очках. Щит и меч – всего лишь инструменты власти. А власти нужна голова. Особенно в такой запущенной стране, как Советский Союз.

– Чем же тебе Андропов не голова? После Дзержинского органы не знали столь умного и порядочного руководителя.

– Я, знаешь, не в восторге от работы ваших органов. С безоружной интеллигенцией воевать большого ума не надо. Ну ладно, сочтем его за порядочного, что он, мол, задание глупой партии во главе с глупым Брежневым исполнял. Но что ж он сейчас-то не поумнел? Все легенды распространяли, будто поэзию любит, запретную Цветаеву под подушкой читает… А цензуру учинил такую, какой со сталинских времен не помнят. Про аресты ворья пишут, а когда весной с обысками и арестами по столичным квартирам ваш смерч прошел, помалкивают.

– Распустили языки! Много позволять себе стали.

– Интеллигентный человек только одно может себе позволить: правду сказать. Ничего у твоего Андропова не выйдет! Не верю я вашему вождю – одни ржавые лозунги в голове.