Аркан Карив - Однажды в Бишкеке

Я больше не был математиком.

Дебилом я тоже не стал. Однако любая попытка сколько-нибудь глубокой формализации рассуждений вызывала у меня головокружение на грани обморока, и, если я настаивал, обморок случался. Я вприпрыжку бежал обратно к ангелам, но все двери были заперты, злой сторож гнал меня прочь. Со временем я прекратил бесполезные попытки.

Моя реабилитация мало чем отличалась от любого другого случая восстановления после ограничивающего увечья. Человек, потерявший ногу, танцевать уже не будет, но ходить с помощью костылей или на протезе, конечно же, научится. Да, по сравнению с тем, чем оно было, мое левое полушарие превратилось в насмешку, но зато правое жадно приняло на себя компенсаторные функции. Я сделался ленивым, мечтательным и рассеянным. Таким и рос.

В какой-то высшей, недостижимой точке правое и левое полушария сходятся, постигая, каждый своим путем, единственную истину. Как бывший математик скажу, что справа к моему Гёделю ближе всех подошел Осип Мандельштам:

Лет в пятнадцать у меня неожиданно случился рецидив гениальности. Я сформулировал и экспериментально подтвердил положение, которое известно сегодня в психологии под названием «способность Зильбера». Оказывается, человек чувствует вероятности бытовых событий с точностью до сотых. Эта способность позволяет ему, например, вовремя приезжать на работу, даже если ему приходится пользоваться тремя разными видами транспорта, каждый из которых имеет Гауссову кривую ожидания. Человек не знает, когда точно придет автобус, затем трамвай, а затем маршрутка, но его мозг сам оценивает из опыта вероятности их прибытия, а затем проводит необходимые вычислительные операции. Этот удивительный феномен был впоследствии остроумно проиллюстрирован стариком Гельфандом. Он утверждал, что простой народ прекрасно умеет сравнивать дроби, даже если у них разные знаменатели. Спроси у мужика, что лучше: одна бутылка водки на троих или две на пятерых, и он безошибочно выберет две на пятерых. А ведь разница всего лишь в семь сотых!

Больше я открытий не совершал и ничем среди своих сверстников не выделялся, кроме, разве что, заносчивости и фанфаронства, которые питались мертвой памятью об ушедшем. Еще у меня была неразрешимая проблема с женщинами, потому что в каждой из них я пытался увидеть Джейн. Я выбирал горячих и рыжеволосых, по-своему преданных, и добром это не кончалось. За мной тянется дымящийся шлейф оскорбленных и недоумевающих, которые так и не смогли понять, почему мое романтическое пламя превратилось в лед. А все очень просто: потому что ни одна из них не пожелала превратиться в Джейн.

Всю жизнь я ждал чуда, и однажды оно случилось, прорвалось сквозь глушилки судьбы. Их вой раздавался из стоявшего на столе в нашей дворницкой приемника «ВЭФ Спидола», перекрывая по-старомодному грамотную речь Анатолия Максимовича Гольдберга, ведущего на волнах Би-би-си программу «Глядя из Лондона».

«И последний вопрос, Илья Абрамович. С вашего позволения: должен ли художник быть гуманистом?»

«Ни в коем случае!» — возмутился родной до боли голос. Это был он, дедушка Илья.

Так я узнал, где мне искать Джейн.

Ночь опустилась на Бишкек. Корейцы спали так тихо, как будто уже были мертвы. Принц в подчеркнутом небрежении к смерти читал размышления Монтескье. Юппи крутил один косяк за другим и умирать не хотел.

— А может, придумаем что-нибудь, Мартын, а? Это ж, блин, вообще какой-то беспредел: израильтяне воюют между собой! Такого не случалось со времен «Альталены». Ну, должен же быть выход!

— Не то чтобы должен, но, если постараться, может найтись. Это задача на три джойнта. Я буду решать ее методом свободных ассоциаций.

Я спустился на пятый ярус замка в ориентальную залу, разлегся на подушках, взорвал первый джойнт и отпустил мысль на вольный выпас в лугах Сознания. Как говорил Дуглас Адамс, в бесконечной Вселенной возможно все, даже выживание.

Юппи упомянул «Альталену».

В июне 1948 года люди Менахема Бегина доставили на корабле «Альталена» оружие к тель-авивскому берегу. Оружие предназначалось для войны с напавшими на только что провозглашенное государство пятью арабскими странами. Бегин станет премьер-министром в 1977-м, а пока что он главарь ультраправой оппозиции, и Бен-Гурион, лидер правящих социалистов, мечтает его уничтожить. Старику БГ пришлось похлопотать. Узнав о поставленной задаче, взвод ополченцев возмутился и разошелся по домам. Офицер ВВС, Уильям Лихтман, передал Бен-Гуриону, что свой приказ о бомбежке «Альталены» тот может засунуть себе в задницу. В конце концов евреи, готовые стрелять в евреев, с трудом, но нашлись. Командовал операцией Ицхак Рабин, случайно заскочивший в штаб, чтобы проведать свою невесту Лею. Как и Бегин, он по прошествии лет станет премьер-министром, получит Нобелевскую премию мира и будет застрелен в упор правым экстремистом Игалем Амиром.

Что мне нужно из этой истории? В какую сторону думать?

Игаль Амир. Тупой фанатик. Неплодотворно.

Бен-Гурион. Толстожопый диктатор. Скучно.

Ицхак Рабин. Симпатичный был дядька. Много пил и курил длинный «Кент». Но тоже не вдохновляет.

Менахем Бегин. Безупречный польский джентльмен. Отсидел в советских лагерях. Трогательно честный. Мог сокрушить Бен-Гуриона, но не сделал этого. Провел тридцать лет в оппозиции. Придя к власти, был обманут жлобами. Нашел мужество заключить мир с Египтом. Умер в доме престарелых. Прекрасная и страшная судьба. Берем!

Воспоминания Бегина о Советской России называются «В белые ночи». Это я точно помню. Хотя я Бегина, кажется, не читал. Но важно не это, важно что-то другое, что-то связанное с этой книгой.

Я взорвал второй джойнт.

Белые ночи бывают даже в Москве. В июне, когда играешь во дворе с девочками в бадминтон, волан виден в небе допоздна. «Скажите, а смог бы наш десант, в принципе, захватить Москву?» — спросил я в интервью министра обороны Эхуда Барака. «Ты с ума сошел! — ответил героический командир спецназа. — Да весь наш десант потеряется в двух московских кварталах!»

Вообще-то я не верю в историю. Точнее, в попытку истории представить, как было на самом деле. Если я вчера сидел, скажем, в одной компании, а сегодня читаю об этом у кого-нибудь в блоге, то обнаруживаю сплошное вранье и передергивания. И не только потому, что история ангажирована под авторские цели и вкусы, но и в силу несовершенства человеческой памяти. Каждый вспоминает в силу ее испорченности.

На пошкрябанной стене лестничной клетки висели красные рыбы Матисса. Мы пили в чьей-то квартире на юге Иерусалима, в районе Гило. На первом этаже. С садиком. Что это был за праздник? Не помню. Неважно. В то время свой праздник я носил всегда с собой. Заплатив Советской стране шестьсот рублей за отказ от ее гражданства, я неделю как прибыл на историческую родину. И был влюблен в нее по уши.