Александр Брежнев - Снег на Рождество

— Надо же, эскимо! — с восхищением восклицал кто-то. Потом слышно было аккуратное чмоканье — это галантно и добросовестно целовал Нинкины ручки прокурор. Затянутый офицерским времен гражданской войны ремнем, в каракулевой папахе, он стоял на коленях на брошенном у ее ног овчинном полушубке и декламировал.

— Да здравствует любовь! — и, сложив на груди руки, добавлял: — Сэле франсэ, франсэ сэле…

Люди, удивленные такой многозначительной иностранщиной, вытягивались в струнку.

— Князь! — восклицал кто-то.

— Нет, похоже, граф, — поправляла баба Клара, восхищенная поступком прокурора.

— А ты меня не боишься? — спрашивала загадочно Нинка у Никифорова, шагая после с ним рядом.

— Нет… нет… — встряхнув головой, молодцевато отвечал Никифоров и подпрыгивал.

— Умница ты моя! — хвалила его Нинка и, взяв его за руки, начинала кружиться с ним, счастливо смеясь…

Поликлиника, где я работал, находилась на улице Мира. Начавшись от станции, эта улица чуть сужалась у крохотной будочки сапожника, а затем, расширившись за бетонным мостиком, шла строго прямо мимо нашей поликлиники, заканчиваясь в жиденьком предкарьерном лесе. Чистили ее тоже ой как плохо, но все же нам везло. Почти у самого предкарьерного леса жил тракторист Ваня, парень молодой, только что отслуживший армию, только что женившийся и только что начавший растить двух гавриков, так он называл своих двойняшек. Стирки в его доме было невпроворот… Для стирки нужен был газ… Районные газовщики народ балованный, по сугробам газ не повезут, да и что говорить, они в нашем снегу так застрянут, что их из сугробов не вытащить, покуда газовые баллоны из машины не повыбрасываешь, а это, сами понимаете, по технике безопасности бесплатно не делается. Раз Ване был нужен газ, то он один и следил за дорогой. Плохо ли, хорошо ли, но следить следил, и машины по ней ездили день и ночь. Иногда он чистил и соседние улицы, но за чистку с каждой улицы брал червонец.

— Да пошли бы вы все в баню… — отвечал он, когда его стыдили за то, что он обирал. — Я после армии… у меня двое гавриков… мне деньги во как нужны. А заодно я вас учу… К концу зимы вы Преда с койки да на помойку.

Очередник, дающий деньги, распалялся от злости. А Ваня, спрятав десятку, приседал от смеха: «Ничего, мои милые, ничего, зима только начинается».

— Ну? Ну? — кипел Никифоров и поплевывал на руки.

А Ваня тут же ему:

— Не плюй, руки отвалятся.

Неприятны были эти шутки Никифорову.

— Ну-у-у, чер-р-рт, ну-у, — бесился он и грозил кому-то ореховой тростью. — Он Пред коммунхоза… Я все равно. Все равно его привлеку.

— Да при чем здесь ваш коммунхозник? — спокойно рассуждал Ваня. — Назначат меня, и я тоже буду командовать коммунхозом, — и гордо добавлял: — Ну как же глупо вы все рассуждаете. Тьфу на вас. Человек он или нет, этот Пред, вот что главное, и, конечно, есть ли у него совесть. Вот я, например, не начальник, а совесть у меня есть, ведь я вам вместо того, чтобы заводской план выполнять, только и чищу дороги. Поняли?

И Ваня, сощурив свои узкие с хитрецой глазенки, вдруг затихал и затем, быстро прижавшись к колесу трактора, сквозь тельняшку массировал сердце.

— Что с тобой, Ваня?

— Сердце.

— Парит?

— Еще бы… от такой кипы снега… и до Нового года не протянешь… окочуришься… к чертовой матери…

— Жалко парня, молодой, у него двое гавриков. Умрет, кормить некому.

— Жалеть нечего, — продолжая массировать сердце, говорил Ваня. — Платить надо, а то у вас этот несчастный червонец зубами вырывать приходится. Рано совесть вы все потеряли, забыли небось, что совесть всю жизнь надо иметь.

Никифоров, открыв от изумления рот, молча слушал Ванину речь. Лицо его, птичье, остроносое, очень узкое, с впалыми щеками, бледное от волнения, точно было продолжением тонкой шеи.

Ваня помог вытащить старика из валенок.

Никифоров в ватных армейских штанах, ему продал их Ваня за четвертак, с упавшей на грудь головой, походил на страуса. Стопы узкие, красные, с длинными нестрижеными ногтями, все равно как лапки.

— Из-за этого снега ничего не могу разобрать, — проворчал грузчик, в одной руке держа топор, а в другой перерубленный валенок. — Кругом слепит. Просто удивляюсь, как я и по валенку попал?

Никифоров промолчал. Но потом после некоторого молчания сказал:

— Вы меня на ветру держите. Бр-р! Мне чертовски холодно.

Кто-то принес два старых платка. Ими обмотали Никифоровы ноги и, погрузив его на Ванин трактор, помахали ручкой. Сконфуженный, подавленный потерей валенок, мотая головой от тряской езды на тракторе, Никифоров на первом повороте спросил Ваню:

— Валенки есть лишние?

— Хорошо заплатишь, будут, — заржал Ваня, на ходу прикуривая сигаретку.

— Ты что ж думаешь, Ваня, что у меня денег куры не клюют? — обиженно произнес Никифоров.

— А что, не правда? — взбудоражился вдруг Ваня. — У тебя действительно денег куры не клюют. И не смотри на меня так. Нечего прибедняться. Небось каждую купюру к старости разгладил.

— Послушай! — грубо и резко произнес Никифоров. — Послушай…

— Ну, слушаю…

— Я не хапал, понимаешь, я никогда в своей жизни не хапал.

Ванька свистнул:

— Ишь мозги заливаешь. Да никто никогда не поверит, что ты не брал…

— Ну так брать, Ваня, это же совсем другое, — и Никифоров засмеялся. — Если дают, как же не брать. Может, они мне лишнее отдают, им лишнее, а для меня как раз кстати. Я ведь тоже, как и ты, в молодости шустрый был.

— Значит, пошустрил, — без смеха сказал Ванька и, жадными глазами осмотрев его, ухмыльнулся. — Пошустрил, значит… — и вздохнул.

— Глупый, ну и глупый, — протянул Никифоров, согреваясь в тракторе. — Пошутил я…

— Ишь ты какой, — со злорадством произнес вдруг Ваня и добавил: — Ну ежели так. То мы договорились. Валенки я продаю тебе за стольник.

— Не дури, — вспыхнул Никифоров. — Это же грабеж.

— Чего?

— Ну не грабеж, так спекуляция. Вначале штраф, а потом от двух и до пяти.

— Чего? Армейские валенки подшитые, все как есть чин чинарем, предназначались нашему генералу по спецзаказу. У меня двое гавриков, почти парализованная теща. Соображать надо. Короче, берешь?

— Не дури, Ваня.

— Тебе говорят, берешь?

— Сколько?

— Стольник!

— Ладно, за сороковочку… плюс…

— Нет, стольник за каждый. Ты понял, за каждый!

— Не дури.

— Стольник за каждый, понял ты?

— …Не желаю…

Ваня, прекратив уговаривать Никифорова, спокойно остановил трактор. Зашел к кабине с той стороны, где сидел Никифоров, и вытащил его на снег.

— Пошел прочь!

— Не дури, Ваня, не дури.

— Пошел! Пошел! — злобно крикнул на него Ваня и замахнулся своим жиденьким кулаком, но, остыв, изо всей силы ударил по кабине. Она закрылась.