Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– Вы изучаете японский, господин ван Клеф?

– Вообще-то, это запрещено, но я кое-чего нахватался от своих жен.

– Я буду весьма обязан, если вы меня научите тому, что знаете.

– Да какой из меня учитель, – отнекивается ван Клеф. – Доктор Маринус болтает с малайцами, словно родился чернокожим, но и он говорит, что японский выучить тяжело. А если кто из переводчиков возьмется нас учить и его на этом поймают, могут обвинить в государственной измене.

Стражник, проводящий обыск, возвращает башмаки Якобу и отдает очередной приказ.

– Одежду снимать, господин! – хором подхватывают переводчики. – Снимать одежду!

– Одежду снимать никто не будет! – огрызается ван Клеф. – Господин де Зут, служащие фактории не раздеваются! Это отребье хочет нас унизить! Один раз подчинитесь – и всем прибывающим в Японию чиновникам придется делать то же самое до скончания века.

Стражник возмущается. Переводчики галдят:

– Снимать одежду!

Переводчик Сэкита спешит уползти от греха подальше.

Ворстенбос, ударив тростью в пол, восстанавливает тишину.

– Нет!

Недовольный стражник решает не настаивать.

Другой таможенник стукает копьем о сундук Якоба и произносит несколько слов.

– Открывать, пожалуста, – переводит кто-то из безранговых. – Открывать большой ящик!

«Ящик, – дразнится внутренний голос, – где лежит Псалтирь».

– Давайте, де Зут, не то мы тут все состаримся, – поторапливает Ворстенбос.

Борясь с тошнотой, Якоб послушно отпирает сундук.

Стражник снова что-то говорит, хор переводит:

– Назад, господин! Шаг назад!

Больше двадцати шей с любопытством вытягиваются. Стражник, откинув крышку, вынимает и осматривает пять сорочек тонкого полотна; шерстяное одеяло; чулки; мешочек с пряжками и пуговицами; потрепанный парик; набор писчих перьев; пожелтевшее исподнее; циркуль, что Якоб хранит еще с детства; полкуска виндзорского мыла; две дюжины писем от Анны, перевязанных подаренной ею лентой; бритвенное лезвие; курительную трубку дельфтского фарфора; зеркальце с трещиной; переплетенные ноты; побитый молью бархатный жилет бутылочно-зеленого цвета; оловянную тарелку, ложку и нож. В самом низу – стопки книг. Таможенник обращается к подчиненному, и тот выбегает за дверь.

– Приводить дежурный переводчика, господин, – объясняет один из толпы переводчиков. – Смотреть книги.

– А разве… – У Якоба сдавило ребра. – Не господин Сэкита будет проводить экзекуцию?

Ван Клеф, сверкнув коричневыми зубами, усмехается в бороду:

– Экзекуцию?

– Инспекцию, минеер! Я хотел сказать, инспекцию.

– Переводчику Сэките папаша место в гильдии купил, но запрет… – Ван Клеф одними губами выговаривает «на христианскую веру», – слишком важен, это не для тупиц. Книги проверяет кто-нибудь с соображением. Ивасэ Банри или, может, кто-нибудь из семейства Огава.

– Что за Огава? – Якоб поперхнулся собственной слюной.

– Огава Мимасаку – переводчик первого ранга, их всего четыре человека. Сын его, Огава Удзаэмон, – третьего ранга, а…

В помещение таможни входит молодой человек.

– Ага! О черте речь, а черт навстречь! Теплого утречка, господин Огава!

Огаве Удзаэмону на вид лет двадцать пять, лицо у него умное, открытое. Безранговые переводчики сгибаются в низком поклоне. Сам он кланяется Ворстенбосу, затем ван Клефу и наконец – новенькому.

– С прибытием, господин де Зут!

У него отменное произношение. Переводчик протягивает руку для рукопожатия, на европейский манер, в тот самый миг, как Якоб отвешивает поклон в азиатском стиле. Огава Удзаэмон ответно кланяется, Якоб подает руку. Присутствующие веселятся.

– Мне сказали, господин де Зут привез много книга… И вот они здесь… – Переводчик указывает на сундук. – Много, много книга. «Изобилие» книг – так у вас говорят?

– Несколько книг. – От страха Якоба подташнивает. – Да, некоторое количество.

– Позволите взглянуть?

Не дожидаясь ответа, Огава начинает вынимать книги из сундука.

Для Якоба мир сузился до узкого туннеля между ним и Псалтирью, втиснутой в середку двухтомного издания «Сары Бургерхарт».

Огава хмурится:

– Много, много книг. Времени чуть-чуть, пожалуста. Я известить, когда закончить. Это есть приемлемо? – Он неверно истолковывает колебание Якоба. – Книги не повреждать. Я тоже библиофил. – Огава прижимает ладонь к сердцу. – Это правильное слово? Библиофил?

Во дворе, где взвешивают товары, солнце печет, раскаленное, как железо для клеймения.

«С минуты на минуту мою Псалтирь обнаружат», – думает контрабандист поневоле.

Небольшая группа японских чиновников ждет Ворстенбоса.

Раб-малаец кланяется, держа в руках бамбуковый зонт для управляющего.

– У нас с капитаном Лейси, – говорит управляющий, – встречи с местным начальством назначены одна за одной, до самого обеда. Выглядите неважно, де Зут; сейчас ван Клеф вам покажет, что здесь и как, а потом зайдите к доктору Маринусу, пусть выцедит вам полпинты кровушки.

Кивает на прощание помощнику и уходит в сторону отведенного ему дома.

Посреди двора стоят весы-треножник, высотой в два человеческих роста.

– Сегодня мы взвешиваем сахар, – говорит ван Клеф, – хоть и дрянь первостатейная. Из Батавии какие-то оскребки прислали, что в пакгаузах завалялось.

На крохотном клочке земли толкутся больше сотни купцов, переводчиков, инспекторов, слуг, соглядатаев, лакеев, грузчиков и носильщиков с паланкинами. «Вот они какие, японцы», – думает Якоб. По цвету волос – от черных до седых – и по оттенкам кожи они в массе выглядят более однородно, чем голландцы, а одежда, обувь и прически, кажется, строго различаются по рангам. На балках строящегося пакгауза, как на насесте, устроились человек пятнадцать-двадцать полуголых плотников.

– Бездельники, хуже пьяных финнов, – бурчит себе под нос ван Клеф.

С крыши таможни за ними наблюдает обезьянка с розовым личиком и шерстью цвета сажи на снегу, одетая в курточку из парусины.

– Вижу, вы заметили Уильяма Питта.

– Простите, минеер?

– Да-да, премьер-министр короля Георга. Только на это имя откликается. Лет шесть-семь назад его купил какой-то матрос, но в день отплытия макака сбежала, а назавтра объявилась вновь, свободным гражданином Дэдзимы. Кстати, о макаках… – Ван Клеф указывает на человека с короткой косицей и впалыми щеками, вскрывающего ящики с сахаром. – Это Вейбо Герритсзон, один из наших работников.

Герритсзон складывает драгоценные гвозди в карман куртки. Взвешенные мешки с сахаром тащат дальше, мимо японца-инспектора и поразительно красивого юноши-иностранца лет семнадцати-восемнадцати: золотые, как у херувимчика, волосы, пухлые губы яванца и по-восточному раскосые глаза.