Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– Простите, отец, если я вас разочаровал.

– С каким злорадством, – глаза старика закрываются, – жизнь рвет в клочки наши тщательно продуманные планы.

– Время года такое плохое, муж мой. – Окину стоит на коленях на краю приступки в прихожей. – Оползни, снег, лед и грозы…

– Весной для отца будет уже поздно, жена. – Удзаэмон садится и накручивает на ноги обмотки.

– Разбойники зимой голоднее и от голода смелеют.

– Я пойду по главному тракту Саги. У меня при себе меч, а до Касимы всего два дня пути. Это не Хокурикуро, или Кии, или еще какое-нибудь дикое и беззаконное место.

Окину озирается, словно испуганная косуля. Удзаэмон и не помнит, когда его жена в последний раз улыбалась. «Ты заслуживаешь лучшего мужа», – хочется ему сказать. Его рука сжимает сумку из промасленной ткани; в сумке два кошеля денег, несколько векселей и шестнадцать любовных писем, которые присылала ему Аибагава Орито во время их ухаживания.

Окину шепчет:

– Когда вы уезжаете, ваша матушка меня со свету сживает.

«Я – ее сын, – мысленно стонет Удзаэмон, – и твой муж, а не посредник между вами».

Тут появляется Утако, материна прислужница и шпионка, с зонтиком в руках.

– Обещайте, муж мой, – Окину старается скрыть свои истинные тревоги, – что не рискнете переправляться через залив Омура в дурную погоду.

Утако кланяется и уходит во двор.

– Так вы вернетесь через пять дней, – спрашивает Окину, – не позже?

«Бедняжка, несчастное создание, – думает Удзаэмон, – ей не на кого опереться, кроме меня».

– Шесть дней? – Окину хочет непременно добиться ответа. – Хоть за семь дней вернетесь?

«Если бы развод мог избавить тебя от страданий, – думает Удзаэмон, – я бы давно…»

– Прошу вас, муж мой, не больше восьми дней! Она так… так…

«…Но это бросит тень на семью Огава».

– Я не знаю, сколько времени займет чтение сутр о здравии отца.

– Вы привезете из Касимы амулет для жен, которые хотят…

– Гм. – Удзаэмон закончил обматывать ноги. – До свиданья, Окину.

«Если бы угрызения совести были медными монетами, – думает он, – я мог бы купить всю Дэдзиму».

Пересекая небольшой, по-зимнему голый дворик, Удзаэмон поглядывает на небо: день пасмурный, в воздухе висит дождевая морось. Впереди, у ворот, стоит матушка Удзаэмона; Утако держит над ней раскрытый зонт.

– Все-таки можно было взять с собой Ёхэя. Он вмиг соберется.

– Матушка, я же сказал: это паломничество, а не увеселительная прогулка.

– Подумают, что в семье Огава уже денег не хватает на слуг.

– Я верю, что вы всем объясните, почему ваш упрямый сын отправился в паломничество в одиночку.

– Кто будет стирать твои носки и набедренные повязки?

«Мы задумали набег на горную крепость Эномото, – думает Удзаэмон, – а тут – носки, набедренные повязки…»

– Через восемь-девять дней тебе это уже не покажется таким смешным.

– Я буду ночевать не в канаве, а на постоялых дворах или в монастырских гостевых спальнях.

– Огава не должны даже в шутку говорить о бродяжничестве!

– Матушка, шли бы в дом. Простудитесь.

– Долг правильно воспитанной женщины – провожать мужа и сына до ворот, в любую погоду. – Она гневно оглядывается на двери дома. – Не представляю, о чем так расхныкалась моя бестолковая невестка.

Служанка Утако пристально рассматривает капли дождя на бутонах камелии.

– Окину пожелала мне безопасного путешествия, как и вы.

– Видно, в Симоносэки принято все делать по-другому.

– Она далеко от дома, и год был трудный.

– Я тоже, выйдя замуж, оказалась далеко от дома и, если ты намекаешь, что я – одна из ее «трудностей», уверяю тебя, ей еще легко! Вот моя свекровь была ведьма из преисподней, не иначе… Правда, Утако?

Утако не то кивает, не то кланяется и еле слышно шепчет:

– Да, госпожа.

– Никто вас не называл «трудностью». – Удзаэмон кладет руку на засов.

– Окину, – матушка придерживает засов, – нас всех разочаровала…

– Матушка, прошу вас, будьте с ней помягче, ради меня…

– …разочаровала нас всех! Мне она никогда не нравилась, правда, Утако?

Утако то ли кивает, то ли кланяется и еле слышно шепчет:

– Правда, госпожа.

– Но вы с отцом ни о какой другой невесте и думать не хотели, разве могла я лезть со своими сомнениями?

«Надо же так исказить прошлое, – думает Удзаэмон. – Это поразительно, даже от вас, просто дух захватывает».

– Но паломничество, – продолжает матушка, – хорошая возможность подумать о своих ошибках.

Удзаэмон вдруг замечает, что вдоль стены крадется лунно-серая кошка.

– Видишь ли, женитьба – это сделка… Что случилось?

Лунно-серая кошка исчезает. Растворяется в воздухе, будто и не было ее.

– Вы говорили, матушка, что женитьба – это сделка.

– Да, сделка! Если покупаешь товар у торговца, а товар оказывается испорченным, торговец обязан извиниться, вернуть деньги и молить всех богов, чтобы на том дело и кончилось. Вот я – родила для семьи Огава трех сыновей и двух девочек, и, хотя все они, кроме нашего дорогого Хисанобу, умерли в младенчестве, никто не может сказать, будто я – товар с гнильцой! Я Окину не виню – что ж поделать, если у нее чрево такое слабое. Некоторые, может, и стали бы винить, но я не придираюсь. Однако от правды не уйдешь – нам продали плохой товар. Кто смог бы нас упрекнуть, если мы его вернем? Наоборот, если не отправить ее домой, нас упрекнут предки клана Огава!

Удзаэмона шатает; лицо матушки внезапно кажется огромным.

Сквозь мутную морось низко пролетает коршун. Удзаэмон слышит, как маховые перья со свистом рассекают воздух.

– У многих женщин бывает и больше двух выкидышей.

– Только легкомысленный крестьянин попусту тратит доброе зерно, бросая его в бесплодную почву.

Удзаэмон отодвигает засов, за который все еще держится матушка, и распахивает створку ворот.

– Я все это говорю не со зла, – улыбается матушка. – Это мой долг…

«Так, начинается, – думает Удзаэмон. – Сейчас услышим историю моего усыновления».

– …Ведь это я посоветовала отцу принять тебя в семью наследником, а не какого-нибудь другого ученика, богаче и родовитей. Поэтому на мне особая ответственность! Нельзя, чтобы род Огава прервался.

Капли дождя пробираются Удзаэмону за шиворот и стекают между лопатками.

– Прощайте!

Полжизни назад, в тринадцать лет, Удзаэмон совершил двухнедельное путешествие из Сикоку в Нагасаки со своим первым учителем, Канамару Мотодзи, главным специалистом по голландскому языку при дворе даймё Тосы. На пятнадцатом году он вошел в семью Огавы Мимасаку и сопровождал приемного отца в поездках к другим ученым людям – бывал даже в Кумамото. Но с тех пор, как его четыре года назад назначили переводчиком третьего ранга, Удзаэмон почти не покидал Нагасаки. Тому мальчишке все вокруг было интересно, будущее манило обещаниями, а сегодня на душе у переводчика («Если я все еще переводчик») совсем не так лучезарно. Гуси, шипя, удирают от ругающегося пастуха; дрожащий от холода нищий присел облегчиться на берегу шумной реки; дым и туман застят глаза, и под каждой конусообразной шляпой, в каждом паланкине может прятаться шпион или наемный убийца. «Дорога достаточно оживленная, чтобы скрывать соглядатаев, – сокрушается Удзаэмон, – но недостаточно, чтобы скрыть меня». На пути встречаются мосты через реку Накасима – их названия он повторяет про себя, когда не может уснуть: горделивый Токивабаси; Фукуробаси, возле складов торговцев тканями; Мэганэбаси, чьи отраженные в воде сдвоенные арки в ясный день напоминают круглые очки; узкобедрый Уоитибаси; деловитый Хиасисинбаси; выше по течению, за местом публичных казней, мост Имохарабаси; Фуруматибаси, такой же дряхлый, как и его имя; кренящийся набок Амигасабаси; и последний, самый высокий – Оидэбаси. Удзаэмон останавливается перед уходящими в туман ступенями и вспоминает, как весенним днем впервые прибыл в Нагасаки.