Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– Пойдем шестью группами по два человека, – говорит Сюдзаи. – Выходим с промежутками в пять минут. Сперва Цуру и Яги, вторыми – Кэнка и Мугути, третьи – Бара и Тануки, после них Кума и Иси, затем Ханэ и Сяккэ, последние, – он смотрит на Удзаэмона, – мы с Дзюнрэем. Перегруппируемся у заставы, которая находится вот здесь.

Наемники теснятся вокруг нарисованной от руки карты, их дыхание смешивается.

– Я поведу Бару, Тануки, Цуру и Ханэ через этот уступ. Мы атакуем ворота сверху, откуда не ждут, сразу после смены часовых. Свяжем их, заткнем рты, на голову – мешок. Это просто крестьянские парни, так что не убивайте их, если не будут слишком нарываться. До Лысого пика еще два часа быстрым ходом; пока дойдем, в монастыре уже начнут собираться ко сну. Кума, Ханэ, Сяккэ, Иси: перелезайте через стену вот здесь… – Сюдзаи разворачивает рисунок монастыря, – с юго-западной стороны, где деревья гуще. Сразу бегите сюда, к воротам, и впускайте нас. Затем мы потребуем, чтобы к нам вышел главный. Скажем ему, что сестра Аибагава уйдет вместе с нами, пусть он сам выбирает – мирно или через полный двор трупов. – Сюдзаи оглядывается на Удзаэмона. – Угроза ничего не стоит, если не готов ее выполнить на деле.

Удзаэмон кивает, а про себя молится: «Прошу, пусть никто не погибнет…»

Сюдзаи говорит остальным:

– Эномото знает Дзюнрэя в лицо, встречался с ним в Академии Сирандо. Хотя трактирщик любезно сообщил, что господин настоятель сейчас в Мияко, рисковать нельзя, его могут узнать по описанию. Поэтому он не будет принимать участия в штурме.

«Прятаться в стороне, как женщина! Невозможно», – думает Удзаэмон.

– Я знаю, о чем вы думаете, – говорит Сюдзаи. – Но вы не убийца.

Удзаэмон кивает, уверенный, что за день сумеет переубедить Сюдзаи.

– Когда будем уходить, я предупрежу монахов, что, если за нами отправят погоню, перебьем всех без жалости. После этого мы отправимся восвояси, вместе с освобожденной пленницей. Чтобы выиграть время, обрежем канаты на мосту Тодороки. Пройдем заставу в час Быка, спустимся по ущелью и к часу Кролика вернемся на это место. Женщину понесем в паланкине до Касимы. Там разойдемся в разные стороны и пересечем границу княжества раньше, чем за нами пошлют всадников. Вопросы есть?

В зимнем лесу все время что-то потрескивает, похрустывает. Сплетаются узловатые ветви. На земле грудами лежат сухие листья. Птичьи трели иголочками сшивают многослойную чащу. Сюдзаи и Удзаэмон молча карабкаются вверх по склону. Шум реки доносится сюда, словно рев какого-то зверя. Гранитное небо придавило долину могильной плитой.

Через пару часов ноги Удзаэмона стерты, икры сводит судорогой.

Сюдзаи дает ему масло, растереть ноющие лодыжки, и приговаривает:

– Ноги – главное оружие мечника.

На круглом камне неподвижная цапля поджидает рыбу.

– Кажется, люди, которых ты нанял, – осторожно говорит Удзаэмон, – безоговорочно тебе доверяют.

– С некоторыми из них мы вместе учились у одного и того же учителя в Имабари; почти все мы служили у одного не особо знатного господина в княжестве Иё – он вечно устраивал стычки с соседом. В бою мы доверяли друг другу жизнь, и нет связи теснее.

Всплеск нарушает нефритовую гладкость пруда: цапля улетела.

Удзаэмон вспоминает, как дядюшка его учил пускать плоские камешки по воде – давным-давно. Потом вспоминает старуху, которую видел на рассвете.

– Иногда мне кажется, что у разума есть отдельный самостоятельный разум. Он подсовывает нам картинки. Картинки того, что было, и того, что еще только может случиться. У него и собственная воля есть, и собственный голос.

Удзаэмон смотрит на друга, а тот внимательно следит за полетом хищной птицы высоко в небе.

– Я говорю, как пьяный монах.

– Нет-нет, – рассеянно отзывается Сюдзаи. – Ничего подобного.

Еще выше в ущелье стеной стоят известняковые утесы. В изъеденном непогодой камне Удзаэмону видятся чьи-то лица. Выступ скалы – словно лоб, горбатый уступ – нос, трещины и осыпи – морщинки и обвисшая кожа. «Даже горы, – думает Удзаэмон, – были когда-то молодыми, потом постарели и умрут, когда придет время». Черная расселина под мохнатыми кустами – будто прищуренный глаз. Удзаэмон представляет себе десять тысяч летучих мышей, прицепившихся к сводам расселины…

«…И все они ждут, пока однажды весенним вечером их крошечные сердечки запылают…»

Чем выше в горы, тем глубже все живое прячется от зимы. Древесные соки уходят к корням; спят медведи в берлогах; будущая змея таится в яйце.

«Моя жизнь в Нагасаки, – думает Удзаэмон, – осталась позади, так же как и детство на Сикоку».

Удзаэмон представляет, как его жена и приемные родители продолжают заниматься своими делами, интригами и сварами, не догадываясь, что навсегда потеряли мужа и приемного сына. Много месяцев пройдет, пока они наконец поймут.

Он прижимает руку чуть выше пояса – там, где спрятаны письма Орито.

«Скоро, любимая, скоро, – думает он. – Еще всего несколько часов…»

Старается не вспоминать догматы ордена и уже лишь поэтому вспоминает.

Замечает, что стискивает рукоять меча до побелевших костяшек.

Думает – не беременна ли уже Орито.

«Я позабочусь о ней, – мысленно клянется Удзаэмон, – и воспитаю ребенка как своего».

Серебристые березы дрожат на ветру. «Все, чего она пожелает, остальное не важно».

– Расскажи, – никогда раньше он не спрашивал об этом Сюдзаи, – как ты в первый раз убил человека?

Корни смоковницы впились в край обрыва. Сюдзаи делает еще двадцать, тридцать шагов. Тропинка выводит к довольно большому озерцу. Волны тихо плещут у берега. Сюдзаи осматривает крутые склоны вокруг, словно проверяя, нет ли засады…

…И склоняет голову к плечу, прислушиваясь, как пес. Удзаэмон ничего не слышит.

Полуулыбка мечника говорит: «Один из наших».

– Сам понимаешь, зависит от того, как убил, при каких обстоятельствах. Было это хладнокровное, заранее обдуманное убийство или смерть в горячке боя; что тобой двигало: честь или какие-нибудь низкие побуждения. Однако, сколько раз ни убивай, важен только первый. Когда впервые прольешь кровь, это отделяет тебя от обычного мира.

Сюдзаи опускается на колени у края воды и пьет из горсти. Рыба шевелит бахромчатыми плавниками; рядом проплывает блестящая ягода.

– Тот беспутный господин из Иё, о котором я тебе рассказывал… – Сюдзаи взбирается на скалу. – Мне было шестнадцать, и я принес присягу этому жадному недоумку. Историю его вражды с соседями сейчас рассказывать недосуг, а я из-за своего в ней участия брел однажды по лесу на склоне горы Исидзути, жаркой ночью Шестого месяца, совсем один, вдали от своих товарищей. Хор лягушек заглушал все прочие звуки, темень была непроглядная. Вдруг земля ушла у меня из-под ног – я провалился во вражескую засидку. Для их разведчика это была такая же неожиданность, как и для меня. В яме нам двоим было так тесно, что ни один не мог вытащить меч из ножен. Мы боролись, не издавая ни звука. Он дотянулся до моего горла и вцепился мертвой хваткой. У меня в глазах все стало красным, в голове как будто кричало, горло сминалось под вражескими руками, и я решил: ну, все… Но судьба решила иначе. Судьба еще в далекой древности выбрала для вражеского герба полумесяц. Этот знак был прикреплен к шлему моего душителя, но непрочно – он отломился и остался у меня в руке. Я ткнул острым железным концом сквозь прорезь в его шлеме, сквозь мягкость за ней и повел из стороны в сторону, как ножом режут клубень ямса. Его хватка на моем горле ослабла, а потом и совсем исчезла.