Гюнтер Грасс - Встреча в Тельгте. Головорожденные, или Немцы вымирают. Крик жерлянки. Рассказы. Поэзия. Публицистика

Уймитесь, мертвецы ноябрьские! Забот
у нас, живых, — своих невпроворот!
Но эти — нет, — не те! А те опять проснулись.
Словно преступники, личинами махнулись.
Я здесь, где не прощен и не учтен еще
моей вины, долгов извечный счет.

В центр, в черное ноябрь бьет на свету
еще цветы, чей цвет смешно-убог.
Встают и никнут под дождем подобья,
и рифмы: «Бог» и сразу же — «надгробья».

Цветы мне истину оставят, — ту,
что, вырезанные из небосвода, —
где серый колер в вырезе разлит, —
они несли нам весть, и текст гласит:

как муж с женой, живущие к разводу,
так люди и Земля брак кончат ссорой.
Был жалким урожай, добыча — скорой.
Чужим владев, придем без ничего.
Кто и цветы со зла казнил, того —
никем не зримая загонит свора.

Я мчался в Польшу, взяв ноябрь с собой.
Что если б польский мне до боли и до колик
был внятен, как приказ, уланов славший в бой?
(И я курил в затяг, всерьез, будто католик).

Но, немцу, мне немецкий слог милей,
хоть льстила эта мысль, — сладка, будто елей,
а все бы — сквозь таможню да цензуру —
на рынок свой тащил я собственную шкуру.

Где по-соседски вместе вымокнув, до гроба
так в песне слиты мы, так сплавлены страданьем,
так влюблены тайком, при том — глухи на оба,
мы рядом, делая одним преданьем —
как в шрамах бьется боль надежды той, убитой.
Кругом — гробы! Гробы в День памяти раскрыты.

Вновь ураган. Прав метеопрогноз.
Жертв минимум, ущерб же материальный,
увы, значителен. Этот обвальный
шквал ширится, растет, будто психоз.

Вот рухнет марка! — обратится в горсть
медяшек жалких и бумажек мятых!
Тогда — прощай, ты, общество богатых!
Если, наглее, чем незванный гость,

укоренятся непогоды и приливы
здесь, словно СПИД, не знающий прививок, —
кровь разлагая, растворясь у нас в крови,
чтобы мы их, а не себя во всем кляли!
Нет, это чересчур: вновь ураган! К нам в дом
врывается через любой кордон!

Что будет дорожать: бензин, вся жизнь, кредит!
Шиповник в сквере ледяном один горит, —
на сером фоне — брызги красных клякс:
припомнишь летний секс, дни милых ссор и ласк.

Лишь час жила она восторгом и любовью —
ноябрьская страна. Все ложь, все стыд. И вот, —
не пенис, — бритое встает многоголовье
терзать, насиловать, — и крепнет, и растет.

А тот хитрит, тот разбирается в проценте
участия чужого в нашей ренте, —
им бы работать счетною машиной, —
но ухмыляются в молчанье за гардиной.
Снаружи Меяьн — наш городишко славный
встречает праздник — как всегда нежданный.

Газетку старую несет ноябрь по саду,
бьет ее грубостью дождя и правдой града.
Всю борзопись о поисках эстетик
с газетой вместе ветер рвет. На этих

юнцов — правописак — взгляни ты только:
вновь с вожделением ждут «часа ноль», поскольку
ни самиздат и ни госбезопасность
в их жизнь уже не вносят смысл и ясность.

Понуро тащатся к чужому вернисажу,
и все надеются на новую премьеру,
и за грошовым пойлом балаболят в раже,
и вот та болтовня уже ползет по скверу,
рычит на площадях знакомый нам жаргон.
Тогда (внепланово) родится фельетон.

Страх неотвязен. И ноябрь — вечен.
Зачахли дни под мертвою листвой.
Мир в оторопи. Неподвижный вечер
собой заполнил времени бистро.

Домовладельцы — эти сплошь в испуге,
вчерашний зная брак и недоделки;
за ренту молодежь трясется. Слуги
народа в страхе множат посиделки

парламентских застолий. Ждет наград
шпана в цветастых галстуках. И рад
нахваливать всеобщих благ базар —
кто дух эпохи верно распознал,
где — с большинством в две трети — в страхе рабском
дурак рыдает под дождем ноябрьским.

Страна — кормушка для вороньих стай.
И ночь оглашена кошачьим ором.
Собачьи свадьбы под любым забором.
А мы опять — за всех плати давай!

Богатый наш кусочек многим лаком!
И входит в дом спланированный страх:
ноябрьская страна, стань неприступным замком,
и пусть трепещут — негр, еврей, феллах!

Границей Польша стать должна с Востока, —
так нам велит история. Постройка
стен и фортов — любезная затея!
Лишь Гельдерлин среди валов и рвов
перепоясан, словно портупеей,
простой котомкой с томиком стихов.

Пустой орех, ореха дерево пустое.
Полны корзины: мне чернильной чернотой
невинность скорченную пачкать. Из настоя
отвара горького здесь вечный причет мой.

Вот-вот заварится по-новой эта каша.
Зальет асфальт бодягой социума. Или
неужто вечен островок — автостоянка наша, —
останется? когда — вновь в ногу, как учили,

протопают безликие, опять пустым законом
пренебрегая, — экая помеха!
И руки вскинутся в приветствии знакомом.
И рев, влюбленный в собственное эхо,
заглушит — трах-тах-тах — смешной далекий звук.
О! Слышишь, вновь упал орешек: стук!

Страна — вся в насморке. Грипп входит в ноябре
во двор, приют себе находит в детворе.
И нам возвратной эпидемией грозят
микробы, мнившиеся мертвыми. Наш взгляд

тогда туманится, глаза слезятся, крови
боясь, бросаемся искать платки, салфетки;
старинный крик и плач, увы, нам вечно внове,
и вот, хрипя, считаем капли из пипетки.

Проходит приступ. Кашель делается тише.
На этот раз, похоже — с потом вышел
злосчастный вирус, канул в мир легенд.
И в теледиспутах нашел свой happy end.
Там за студийными, сортирными закрытыми дверьми
дебаты: как людьё порой становится зверьми?

Спустись, туман! Нас спрячь, укрой навечно!
Тут нас застукали (хоть преступленья нет).
Наш пересоленный, прокисший винегрет
гостям предложен был, и так чистосердечно,

как лишь бывал министр Блюм в речах когда-то.
Но жили мы в кредит. Оплачен счет не нами.
И кто-то (Сам ли — Тот?) уже узрел в тумане
грядущих выборов расклад и результаты.