Елена Зелинская - Долгая память. Путешествия. Приключения. Возвращения

– Монастырь сейчас уже земледелием не занимается, и здесь работает около тридцати человек наемного персонала.

– Ваша работа заключается в том, что вы храните древние книги и другие ценности, которые были привезены в Финляндию из Старого Валаама?

– Я – хранитель церковной утвари, наемный сотрудник работает в библиотеке и один из наших братьев занимается архивом.

– Какие другие послушания несут монахи здесь в монастыре?

– Один брат отвечает за информационные технологии, интернет, второй – работает гидом и принимает гостей – работы в монастыре много.

– Какие мастерские есть в монастыре?

– Здесь есть доброволец, который чистит и моет ткань. Но иконы мы передаем в реставрационный центр, расположенный неподалеку, он занимается не только нашими иконами.

– Позвольте узнать, на какие доходы существует монастырь, ведь государство вас не поддерживает?

– К нам в год приезжает около ста тысяч паломников и гостей, которых мы размещаем и кормим. Мы изготавливаем ягодное вино в объеме около шестидесяти тысяч литров в год. Мы продаем его в наших магазинах и поставляем в рестораны.

– Как Вы считаете, православная вера распространяется в Финляндии благодаря Валаамскому монастырю?

– Да, я считаю, что это так. Сюда приезжает много паломников, из России, из Финляндии. Для многих этот монастырь – первое место знакомства с православной верой.

– Много лет назад Вы приняли решение полностью посвятить себя православию, удалившись в монастырь. Как Вы сейчас оцениваете этот поворот в своей жизни?

– Это было верное решение. Здесь, в монастыре, моя вера только укрепилась.

Дорога на Старый Валаам начиналась прямо у причала. На многолюдной деревянной пристани туристы, перекликаясь, разбирались по автобусам, тетки в китайских кофтах торговали с рук копченой рыбой, а приезжие, торопясь изведать все удовольствия путешествия, тут же, на расстеленных газетках чистили золотистые тельца. Кто торговал водой, кто перекуривал и махал платочком.

Николай, мой молодой родственник и студент Петербургского Университета, Катя, дочка подруги, и я – наша компания сложилась стихийно, за столиком турагента, притулившегося в угловой комнатке в редакции, где работала Катина мама. По просьбе подруги я слегка присматривала за молодыми людьми: было видно, что-то назревает, и все ждали, что совместное путешествие разрешится для них судьбоносно.

Ходу до монастыря бодрым шагом было не больше часа, но нога после травмы еще побаливала. Дойти-то я бы дошла, но этим бы мои подвиги и закончились. Я крутила головой в поисках какого-нибудь транспорта, молодежь подпрыгивала от нетерпения и горела глазами.

На пристань въехала телега, запряженная крепкой лошадкой. Мужичок в потертой телогрейке спрыгнул на истоптанную землю и огляделся:

– Кому до монастыря?

Я помахала рукой и по повеселевшим лицам Кати и Коли поняла, что это именно тот способ передвижения, который соответствовал их ожиданиям. Мы залезли на телегу, перед глазами мерно закачалась бурая телогрейка, и дорога медленно покатилась нам навстречу.

Конечно, я уставала быстрее, чем они. Служба в гулком и холодном храме, дальние скиты, усыпанные хвоей тропинки… Они уходили вперед, смеясь, возвращались, расстелив платок, Катя раскладывала пирожки, а Николая отправляла искать ларек, потому что воду взять мы, конечно, забыли. Усадив меня на теплый пригорок, они пытались по скользким каменным глыбам добраться до часовни, отделенной от берега гранитной грядой. Прислонившись спиной к красному сосновому стволу, Николай рассуждал о том, как побороть гордыню, нужно ли православной девушке образование и что важнее в постный день – отказ от скоромного или духовный поиск. Над озером, выстроившись перелетным углом, летели гуси.

Утром хлынул дождь. Казалось, струи льются и с неба, и поднимаются снизу, из озера.

Коля еще с вечера договорился с местным рыбаком о катере. На эту прогулку они строили большие планы. У Кати с собой была камера, и фильм о нашем паломничестве ждали всем приходом, где она пела на клиросе.

Не то чтобы я верила, что могу их остановить, но, как старшая по званию, не могла не поворчать: «Куда под дождем – промокнете». Они залезли в катер и, обещав вернуться к шести, исчезли за водной пеленой.

К шести дождь только усилился, я вышла на палубу, и стояла, закрыв голову дождевиком, всматриваясь в марево, в котором смешались вода, ветер, скалы и темные силуэты деревьев.

Дождевик не помогал, мокрая насквозь, я продолжала стоять, перегнувшись через перила и волноваться, – а что еще остается даме средних лет с травмой ноги?

Катер вынырнул из воды, как рыба; вода текла с них, оставляя на пути в каюту темные дорожки… Я сорвала с них тяжелые, как спасательные круги, куртки, шапки, растирала полотенцами закоченевшие руки, совала сухие носки. Они покорно поворачивались, подставляя блестящие мокрые головы и улыбались – снисходительно и счастливо. Наконец, закутав в одеяла, как беженцев, я посадила их по углам и достала из сумочки заначку.

Простит меня Бог, недрогнувшей рукой налила обоим по полной стопке коньяку…

То, что должно было решиться между ними, решилось. Вернувшись в Петербург, Николай поступил в семинарию, а мать Анастасия встречает меня каждый раз, когда я приезжаю в Новодевичий монастырь.

Вечер, сумрачная питерская коммуналка, 1975 год, я сижу за огромным, занимающим полкомнаты столом с резными краями и читаю «Ленинградскую правду»; вдруг – перебой сердца – внизу полосы крохотный прямоугольник в черной рамке: «Умерла Ольга Федоровна Берггольц». Ни слова больше. Я зову: «Мама!»; моя мама – блокадница – робкая женщина, которой требуется мобилизовать все свое гражданское мужество, чтобы подойти к окошку и заполнить какую-нибудь квитанцию, с несвойственной решимостью берет телефонный справочник и набирает номер Лазаря Ефимовича Маграчева, известного всем ленинградцам журналиста, работавшего вместе с Ольгой Федоровной на радио. Не так давно мы простились с ним… «Не знаю, все скрывают», – не сдерживая раздражения перед незнакомым человеком, отвечает Лазарь Ефимович. Однако же обещает позвонить, как только узнает…

Сумрачная улица, я стою напротив Дома писателей, не смея присоединиться к жалкой горстке людей, выносящих гроб. Мокрый снег. В платок кутается Мария Федоровна. Ей отказали, родным отказали – нам всем отказали – не разрешили похоронить Музу блокадного Города на Пискаревском кладбище «Скопления не хотели. Романовский обком наконец-то мог отыграться…» – пишет в своих мемуарах Даниил Гранин. Остановили у Пискаревки на минуту, не больше, подгоняемые «подкованным» водителем, напротив памятника со стихами, выбитыми как на каменных скрижалях: «Никто не забыт, и ничто не забыто» – стихами, которые из-за частого употребления потеряли остроту, а из-за паутины лжи и патоки – смысл.