Елена Зелинская - Долгая память. Путешествия. Приключения. Возвращения

«Как-то будут хоронить его наши держиморды? Поди, не дадут народу проститься с ним, не поместят даже некролога», – пишет Ольга Федоровна в дневнике о смерти Зощенко – словно пророчески описывает свои похороны.

«Ольга. Запретный дневник». К столетию поэта в издательской группе «Азбука-классика» выходит книга, в которую включены дневниковые записи 1939–1949 годов, изъятые после смерти; впервые обнародованы материалы из архива ФСБ следственного дела Ольги Федоровна; письма из Архива литературы и искусства, Института русской литературы РАН; стихи, в том числе ранее не опубликованные; воспоминания об Ольге Берггольц.

Судьба дневников, как человеческая судьба, практически параллельна жизни поэта. Скрывала, закапывала, прятала на даче, прибивала к обратной стороне скамейки огромным ржавым гвоздем; их изымали при обысках, зачитывали на допросах и возвращали, словно арестантов из застенков. Наконец, дневники увидели свет. Листаем их, и перед нами встает образ страдалицы и героини, возвращающейся из оболганного небытия.

Дневник Ольга Федоровна ведет чуть ли не с детства, с несвойственной тому времени искренностью, словно нет никаких преград, словно между поэтом и бумагой нет даже кожи. Дневник сопровождает всю ее жизнь – бодрую комсомольскую юность, краткий период соблазна советской утопией, медленный процесс осознания разрыва между жизнью народа и официальной пропагандой; вместе с раздроблением судеб друзей, гибелью в лагерях первого мужа Бориса Корнилова приходит понимание бесчеловечности, применяемой для внедрения «самой справедливой теории» в практику.

Долго ей еще будет казаться, что все-таки есть сияющая мечта, идеал, который поруган этими «страшными», еще долго будет она писать вполне советские стишки. Вместе со вторым мужем Николаем Молчановым будет бороться с басмачами, ее покровительственно похлопает по плечу секретарь Союза писателей Фадеев.

Девочка из религиозной семьи, воспитанная бабушкой, мамой – Ольга Федоровна не расставалась с иконой Ангела Благого Молчания до своего последнего дня. Самое главное не исчезает – «молитва как серебряное ведерко» всегда с ней – но ее уже отучили искать силы в Боге, она ищет в себе; до полного испепеления.

«Покалечена, сильно покалечена, но, кажется, не раздавлена…»

Первый арест. 1938. Второй арест. 1939. Задается вопросом, побежденная или победитель? раздавлена или «мучима химерами»?

«Тупость проходит понемногу-понемногу».

Она еще мечтает о восстановлении чести «честных коммунистов», на полном серьезе рассуждает, не написать ли Сталину.

В дневниках видна мучительная работа души, видно, как исчезает советская шелуха, коррозируется мечта об идеале, и «все глубже и глубже опускается серебряное ведерко».

«Скоро 6 месяцев, как я на воле, а нет дня, нет ночи, чтобы я не думала о тюрьме, чтобы я не видела ее во сне…» В дневнике появляются аресты, доносы, оговоры, издевательства…

В какой-то момент духота, страх сгущаются так, что уже нет разницы между повседневной жизнью и тюрьмой. И палачи, и жертвы перетекают из камер в залы Союза писателей и обратно, и окружают их все те же подлость и ложь.

«Загаженные, измученные дневники».

Уже в 1940 году она пишет дневник, осознавая, что его будет читать следователь.

Уже в 1940 точно отделяет себя от этих «подлецов», «лжецов».

Из тюрьмы вышла «со смутной, зыбкой, но страстной надеждой, что “все объяснят”, что то чудовищное преступление перед народом, которое было совершено в 35–38 гг., будет хоть как-то объяснено <���… > В июле 39 я еще чего-то ждала, теперь чувствую, что ждать больше нечего – от государства».

«Я задыхаюсь в том всеобволакивающем, душном тумане лицемерия и лжи, который царит в нашей жизни, и это-то и называют социализмом!!!» – 1941 год.

Помню замершее лицо мамы, когда я пришла из школы в красном галстуке: «Мама, я крещеная?» «Да». «Вот, наверное, поэтому я так часто болею». Мамино молчание – что она могла сказать? Аккуратно, осторожно, книгами, стихами, примерами мама противостояла советской пропаганде и где-то к моим 14 победила окончательно. Мы жили в военном гарнизоне. Стандартной советской школе не было никакой альтернативы – интеллигентного круга, который я нашла потом, когда мы вернулись в Ленинград. Остро помню мысль – почему я вижу то, что не видят другие, почему вся эта фальшь мне противна, а они считают ее нормой?

Кругом ликуют: «Белое!», а ты видишь, что чернее некуда, но обязан ликовать со всеми. Кошмар раздвоения.

В ее жизни вариантов делалось все меньше и меньше. «Предлагают написать очерк о днях финской войны… Нет, не буду! … правды – жестокой, нужной, прекрасной – об этом все равно нельзя написать…. И не “принимала” я эту войну…»

Путаница закончилась, во всей полноте она осознает раздвоенность – есть государственная машина, цели которой уже не видны и непонятны, и есть жизнь. Нам, жителям брежневского застоя, уже не представить боли разочарования в высоких идеалах. Мы уже все знали про эти «зияющие высоты».

«Сегодня Коля закопает эти мои дневники… Если выживу – пригодятся, чтоб написать всю правду. О беспредельной вере в теорию, о жертвах во имя ее осуществления… О том, как политика потом сожрала теорию, прикрываясь ее же знаменами, как шли годы немыслимой, удушающей лжи…»

Начинается война.

«Позор в общем и в частности. На рабочих окраинах некуда прятаться от бомб, некуда. Это называлось – “Мы готовы к войне”».

«Ничтожность и никчемность личных усилий – вот что еще дополнительно деморализует…. Собственно, меня не немцы угнетают, а наша собственная растерянность, неорганизованность, наша родная срамота…». «Мне говорят, что я должна писать стихи… Хорошо… – буду».

«Я не знаю, чего во мне больше – ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего… к нашему правительству. Этак обосраться! Почти вся Украина у немцев – наша сталь, наш уголь, наши люди, люди, люди!»

«Зашла к Ахматовой, она живет у дворника в подвале… Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии… Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас… не дает людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова… А я должна писать для Европы, как героически обороняется Ленинград, мировой центр культуры».

К войне она потеряла троих детей. Двое умерли. «Степку» сапогами во время допросов выбивают из живота. Пропадает где-то в лагерях ее первый муж, в первый год войны от дистрофии умирает второй. Отца, военного врача, который всю свою трудовую биографию, начиная с Первой мировой войны, лечил раненых, арестовывают и высылают из города. По дороге на всех пересылках он организовывает лазареты. Лечит контуженных, раненых, дистрофиков, варит кисельки для блокадников…