Елена Зелинская - Долгая память. Путешествия. Приключения. Возвращения

1942 год. Первый раз в ее дневниках звучит псалом. «Аще забуду тебя, Иерусалиме».

Работает на радио. Над закостеневшим Городом звучат ставшие хрестоматийными строки: «Я говорю с тобой под свист снарядов,/ Угрюмым заревом озарена,/ Я говорю с тобой из Ленинграда,/ Страна моя, печальная страна…» В историю страны входят 900 дней, черная тарелка радио, стук метронома и «125 блокадных грамм с огнем и кровью пополам».

Голод, мороз, смерть, страх, позор – и над всем этим Голос Ольги Берггольц – средоточие не жизни даже, а бытия, того, что станет духом ленинградской трагедии – смешение человечности, веры, надменности. Той надменности, которая до сих пор живет у нас в генах и отзывается камертоном в геометрии площадей; той самой надменности, за которую спустя несколько лет будут ломать ленинградскую интеллигенцию, превращая великий город в населенный пункт с областной судьбой…

Сумрачная, пустая комната, маленькая девочка сидит в ней, закутавшись в какие-то тряпки: умерли все. Низкий, гудящий звук летящего немецкого самолета. «От советского информбюро», – в сводке мрачно приподнятые советские интонации дикторов, и вдруг голос Берггольц, мягкий, женский, человеческий. Маленькая замерзшая девочка чувствует, что не одна, что жива. Не выживи она, не читали бы вы сейчас этих строк…

Как судьба вывела Ольгу Берггольц на такую высоту!

Из дневников стал известен эпизод о двухмесячной поездке в Москву. Только одно держит ее в столице – попытки рассказать правду о том, что происходит в блокадном Ленинграде. Ходит по комитетам, пытается что-то доказать. «Я просила отправить посылку с продовольствием на наш Радиокомитет. Холеный чиновник… говорил… “ленинградцы сами возражают против этих посылок” (это Жданов – “ленинградцы”!), что “государство знает, кому помогать” и т. п. муру. О, Иудушки Головлевы!»

Она возвращается, потому что там бытие, а здесь ложь. Идеальные увлечения кончились, личная судьба разбита. Единственным смыслом становится Город.

Хоронит одного за другим. Только работа в Радиокомитете позволяет ей сохранять себя как человеческое существо, поддержка друзей и нового мужа, Георгия Макагоненко, тоже сотрудника Радиокомитета. «И лег в ногах, окоченевший сам,/ И ничего не называл любовью»…

«Молитва – серебряное ведерко, которое опускает человек в свою глубину».

В 1942 возвращается то, что она пыталась заместить верой в утопию. В заклеенных крест-накрест окнах видит «Крест отчаянья», и бормочет «Да воскреснет Бог!».

«Твой час настал, – молись».

Блокада в ее стихах становится образом русской Голгофы.

Еще до окончания войны пишет: «Живу двойственно: вдруг с ужасом, тоской, отчаяньем – слушая радио или читая газеты – понимаю, какая ложь и кошмар все, что происходит, понимаю это сердцем, вижу, что и после войны ничего не изменится».

Заканчивается война, и все продолжается также. Эта банда испугана тем, что народ вдохнул свежего воздуха. Сталин боится боевых офицеров, чует в них потенциальных декабристов, повидавших западной жизни, отправляет в лагеря. Люди, возвращающиеся из плена, оккупации, получают клеймо пособников. Появляется слово «реэвакуация». Не пускают тех, кто был эвакуирован из города, на место ленинградцев завозят жителей новгородской, псковской областей.

Надо было доламывать тех, кого не доломали до этого – люди, которые могли противостоять одному злу, возможно, могли противостоять и другому. Подлая власть нуждалась в подлецах.

Расправа над Зощенко, Ахматовой, травля Шварца, Ленинградское дело.

1949 год. В городе идут аресты: вначале – партийные работники, но никто не может быть уверен, что и его не «привяжут» к этому делу. Ольгу Федоровну начинают травить. Упрекают в упадничестве, индивидуализме, в том, что допускает крупные ошибки, восхваляя «безыдейно-этическое» творчество Ахматовой, продолжает воспевать тему страдания и ужасов перенесенной блокады.

«Не дам забыть, как падал ленинградец / на желтый снег пустынных площадей».

Друзья из Публичной библиотеки предупреждают, что ищут компромат в ее книге «Говорит Ленинград».

Спасаются с мужем бегством. В каждой машине видят гепеушников, которые, как бесы, мчатся за ними по лесу – то ли мерещится, то ли нет. Прячут дневник на даче.

«Мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник».

Почему не достигли, не дотянулись руки? Причин было несколько: с литературной сцены оттеснили, новые стихи не печатали, она спивалась. Создали удобный образ советской поэтессы, писавшей военные стихи и комсомольские песни – все-таки дотянулись…

«И равнодушны наши книги, и трижды лжива их хвала».

«А, брось, Миша, ну что ты от меня хочешь? Почему ты хочешь, чтобы меня принимали в Кремле?» – «Потому что я не хочу, чтобы ты была на Лубянке», – это говорит ей Михаил Светлов: приспосабливайся, иначе убьют, оскорбят память, вычеркнут из жизни.

Всегда находится один, «Сумевший Подняться». Она сумела. Продолжала свидетельствовать. В своей поэзии, в своем дневнике…

Что остается? – Искромсанная судьба, искромсанные судьбы… Из-за уже слегка приоткрытых дверей льется такой поток крови и гноя… еще кто-то хочет, чтобы мы молчали, чтобы в 2010 мы их еще раз оболгали, но уже своим молчанием…

Последняя просьба, которую пытаются выполнить друзья – чтобы «Ныне отпущаеши» звучало над ней, когда она уже не услышит.

– Ну что вы? Ведь Берггольц коммунист. Она давно отреклась от религии.

У меня есть друг. Зовут его Артем Левченко, и живет он в Харьковской области, в городе Чугуеве. Этот маленький городок на берегу реки Донец славен тем, что на его улицах устраивал военные поселения Аракчеев и тем, что там вечно стоял гарнизон – военный, короче, городок. От Аракчеева до наших дней.

Меня туда занесло, когда я писала свой первый исторический роман. Кому он попадался, тот помнит, что речь в нем идет о судьбах двух семей. Моих, родных. Одна из них – военная, и корни ее там, в Малороссии, в самой Запорожской сечи.

Чугуев неожиданно вырос на моем пути, потому что туда в 1916 году судьба, в лице Верховной Ставки Российской Армии, отправила моего прадеда, полковника Григория Трофимовича Магдебурга, прямо с театра военных действий в тыл: преподавать в юнкерском училище, готовить на ускоренных курсах молодых офицеров.