Кирилл Апостолов - Времена и люди

А сейчас внук бабки Марийки распоряжается отправкой красного золота Болгарии в близкие и далекие страны.

Командир студенческого отряда сообщает, что совещание откладывается: председателя хозяйства срочно вызвали в округ, а без него он не хочет проводить — имеются вопросы, которые только бай Тишо и может разрешить.

— Ну и ладно, — говорит Голубов. — Пошли, Фильо.

А сам делает шаг к сбившимся в кучу студенткам. И спокойно, без тени волнения поднимает с земли яблоки, которые, смутившись, рассыпала его милая знакомая.

Филипп смотрит на пылающее лицо девушки — и снова его охватывает жалость. Выбравшись из толпы, он уходит один. В нем живут как бы два человека: один то и дело восхищается Голубовым, другой — осуждает его. Осуждающий сегодня был сильнее…

С тех пор как в школе поселились студентки, это здание стало самым популярным местом, которое, как магнит, притягивает окрестную молодежь. Каждый вечер здесь играет музыка, танцуют. Некоторые студентки не выходят из своих комнат, но большинство все-таки участвуют в веселье. До темноты парни Югне и ближних сел гроздьями висят на заборе, заглядывают во двор, тихо переговариваются. Время от времени кто-нибудь из них, оторвавшись от «лозы», падает в толкущуюся на асфальте человеческую массу и исчезает, провожаемый завистливыми взглядами приятелей, исчезнет до следующей ночи, когда снова займет свое место на ограде среди прочих зевак.

Ночи для этих молодых людей, наверное, слишком коротки.

Приезд студенческого отряда изменяет Югне, делает жизнь ее более веселой, динамичной и более легкомысленной.

Филипп останавливается возле болельщиков, наблюдающих за игрой в кости. Прислонившись к фанерной стенке, он вдруг слышит хруст и испуганно оглядывается. Первое, что он замечает, — фотокарточка девушки, которой Симо не дает прохода. Над десятком снимков (творчество местного фотографа) — выцветшая надпись: «Победители соревнования». В Филиппе снова просыпается судья. Значит, самые скромные и чистые девушки (а сердце подсказывает ему, что она именно такая!) попадаются в руки развратников? Где же справедливость? И Филипп решается: в обеденный перерыв он найдет девчонку и скажет, чтобы держала ухо востро… Нет, он скажет: «Место ваше не здесь!»

На улице спрашивает первого встречного, не видел ли тот Голубова.

— В ресторане он, — весело отвечает парень. — Студентку обрабатывает.

По пути в «Струму» неясное предчувствие тревожит Филиппа: что-то новое происходит в жизни Симо Голубова… Когда ж это было, чтобы показался он перед односельчанами с женщиной? Слава о нем, правда, катится снежным комом: кто-то видел, кто-то слышал, а кому-то шепнули… Но на улице до сего дня не показывался Симо ни с одной из многочисленных своих приятельниц.

Устоявшийся годами порядок в доме нарушил сам бай Тишо. После вчерашней поездки в Моравские горы чувствовал он себя отвратительно — точно разобрали его на составные части. Вместо того чтобы отбросить одеяло, выскочить на балкон и начать утреннюю гимнастику (он зарядку делает с тех пор, как себя помнит), бай Тишо предпочел лежать под теплым одеялом и размышлять о превратностях судьбы. Ему сообщили о похождениях Главного с невесткой деда Методия, но, видя, какой Сивриев угрюмый, неласковый человек, он просто не мог поверить, что это правда. И вот вчера лисица сама попалась в капкан, и бай Тишо собственными глазами увидел: то, что разнесли люди по всему району, не было пустой болтовней.

Неужто эта вертихвостка бежала бы из дому до Язовых Дыр, если между ними ничего не было?

…Решение о ликвидации медведицы они приняли вдвоем, прошлой ночью, в Яворнишкове… Целый день колесили с места на место, из села в село, под раскаленным добела небом. Тридцать восемь градусов в тени — и ни ветерка. Тяжкий, застоявшийся зной. Шофер на всякий случай откинул брезентовый верх, но вместо прохлады отовсюду такой наплывал жар, будто их кипятком обливало. И пылища, пылища. Только глаза у них и блестели на серых лицах. Усы у Сивриева так побелели, что, если б решил он отряхнуть, наверняка бы пыль поднял. Вечер (жар поубавился, но душно было по-прежнему) застал их в ячменевом блоке в Яворнишкове. Еле вылезли из машины и пошли на одеревеневших ногах к дымящемуся в конце поля костру. Возле угасающих поленьев стояли бригадир и комбайнер, который жевал что-то стоя — ужинал… Бай Тишо, пыхтя, бухнулся на землю и уселся, поджав колени, а Тодор пошел к дальнему холму, позади которого мерцали, точно зарево, фары комбайна. Когда минут через двадцать Сивриев вернулся, бригадир уже ушел.

— Как? — спросил председатель.

— В общем, хорошо.

— Наконец-то и ты одобрил чью-то работу, — сказал бай Тишо и пошевелился, умащиваясь поудобнее на рыхлой земле.

Было сухо, пахло перезрелой стерней. Благословенный, с младенчества впитанный запах, и по сей день не забытый… У отца небольшой был надел — сжав его за неделю, шли жать чужие. Работали дотемна, ели что придется, спать ложились среди снопов, которые сами и навязали за день. Потому что сколько длятся летний вечер и ночь? Ну, от силы часов восемь. Ходить на ночлег в село — только время терять, вот и спали в поле. Лежишь, бывало, с закрытыми глазами, ресницы не в силах разлепить, так сморила тебя усталость, но душой еще вбираешь всю огромную светлую ночь вокруг — небо, воздух, золотые снопы и этот теплый, вкусный, пьянящий аромат. «Тятя, — спрашивал он, — чем так пахнет хорошо?» «Хлебом печеным», — отвечал отец. Мальчик не мог взять в толк, откуда печеный хлеб здесь, посреди поля, вдали от села, но не хватало сил на расспросы — сон убаюкивал, уносил на сладких пахучих волнах. И в ту пору, и за всю жизнь по сегодняшний день не попробовал он ни капли спиртного, не знает, что значит напиться, но то давнее опьянение ведомо ему, как никому другому…

И той ночью в Яворнишкове, пока комбайнер то глушил мотор, то заставлял его работать, бай Тишо с радостью предавался этому сладкому опьянению, от которого не болит голова, а душа полнится, как осенью полнится бочка молодым вином. Комбайнер уехал сменить напарника, и возле погасшего костра остались трое — бай Тишо, Сивриев и Ангел. Лежа на земле, они вглядывались в неясные, размытые очертания горизонта, в огромное звездное небо и Млечный Путь, который местные называют Кумовой Соломой. Наблюдая далекое, люди не видят того, что копошится рядом: тысячи живых существ вокруг, скрытых ночной темнотой сверчков, о которых знаешь лишь по непрерывному их стрекоту, вечному, как дыхание только что скошенной стерни, как воздух, который они вдыхают.

Шофер показал на небо и спросил, знает ли кто-нибудь, сколько звезд на небе, считал ли их кто-нибудь. Бай Тишо поспешил ответить, что как не счесть зерен в ячменном блоке, так не счесть и звезд — небо бескрайно, а звезды бесчисленны… Сивриев, приподнявшись на локтях, проговорил словно нехотя, с досадой, что даже такой ночью, как нынешняя, безоблачной и безлунной, человек может увидеть невооруженным глазом не больше трех тысяч звезд. «Только три тысячи? Не может быть! — воскликнул Ангел и после паузы продолжал: — Земля ведь не стоит на месте, правда? Крутится, вертится. Хорошо. А почему ж тогда звезды стоят?» У бай Тишо и на это был готов ответ: «Звезды и все, что ночью светит, приковано, как на току. Только у Луны да у тех звезд, которые называют хвостатыми, нет постоянного корня, и бродят они как неприкаянные». Он хотел привести пример с кометой Галлея, которая в 1910 году повергла обывателей в смертельный ужас — говорили, что она неизбежно столкнется с Землей. Да, он был готов удовлетворить любопытство Ангела, но по другую сторону костра сидел Главный. Этот человек, еще вчера чужой, обоим внушал к себе уважение — и сдержанностью, и строгостью, и широкими познаниями по специальности. Впрочем, не только по специальности. Когда Сивриев поведал о движении небесных тел, снова все оказалось не совсем так, как бай Тишо себе представлял. Только Полярная была в относительном покое, все же остальные звезды двигались слева направо… Шофер спросил: «Большая Медведица?» Сивриев кивнул: «И Большая Медведица…» Слово «медведица» напомнило председателю о тревожной вести, полученной ранним утром из Моравки. «Я вот тоже подумал о большой медведице, — сказал он, — которая живет в Моравском Балкане. Позапрошлой ночью она телку погубила». Сивриев вскочил. «Возьми разрешение от лесничества, — предложил он. — Устроим послезавтра, в воскресенье, облаву». Бай Тишо, кивнув с сожалением и горечью, сказал, что из года в год беднеет лес. «От содружества топора и двустволки гибнет понемногу, но неостановимо его красота». Он знал эту медведицу, своими глазами ее видел: прекрасный экземпляр, и тем не менее надо было ее порешить. «Погоди! — вторгся Сивриев в его размышления. — Если ты будешь лить эти слезы и перед директором лесничества, лучше я сам к нему пойду». — «Пожалуй, и вправду так будет лучше. С ним строгость нужна, я не сумею как надо…»