Кирилл Апостолов - Времена и люди

— Понимаю. Для деда Драгана работа на пасеке — удовольствие. Не спорю, может быть, и так. Для меня оно — в непрерывном движении вперед, и если я вижу, что что-то мешает этому движению, замедляет его ход, я должен это препятствие устранить. Только так. И меня не интересует, было ли оно для кого-то радостью или нет.

Он резко стряхнул пепел с сигареты, и дымок от сорвавшейся крошки табаку еще долго вился над пепельницей.

— Каждый мерит добро на свой аршин. Сколько людей, столько и аршинов.

Она вышла из кухни, пошла стелить постель.

«Неправда, дед Драган, что я сильнее, но я вроде бы согласилась с тобой сегодня, потому что мне, наверное, хочется такой быть. Но ты меня поймешь. Поймешь ли ты его, поймешь ли, что он вовсе не такой, каким вы его здесь считаете. Ты, например, говоришь, что у него нет жалости. Ты не прав. Мне трудно тебе объяснить, но ты не прав». И, как будто бы убеждая самое себя, она вспомнила давний случай. Пошли в лес погулять втроем — она, ее брат Борислав и Тодор. Борислав взял с собой ружье, они рисовали мишени, развешивали по деревьям и стреляли по очереди. В молодой рощице увидали пару голубей. Борислав выстрелил первым — не попал. Птицы поднялись и, покружившись над рощей, опустились на то же дерево. Была очередь Тодора. Он выстрелил, птицы взлетели, одна из них накренилась, скользнула вниз. Тодор нетерпеливо бросился к месту ее падения, а вернулся с гримасой страдания и отвращения на лице, бросил птицу к их ногам, весь день ходил словно оглушенный и не притронулся к запеченному на костре голубю. «Вот такой он, Тодор. Он скрывает свои чувства за внешней строгостью, но он не жесток», — закончила она свой внутренний монолог, обращенный к деду Драгану.

Женщин он заметил издали: расселись на валунах, словно куры на насесте. Только тетю Велику не видно. Ага, вот она, на поле, раздвигает руками мощные, ветвистые стебли опытных помидоров, всматривается в них и что-то говорит. Кому? Женщинам, которые размельчают затвердевшую селитру до фракции гранулок, или сама с собой разговаривает?

Он подошел, осторожно ступая по междурядью.

— Ох, Филипп! Испугал…

— Заговариваешь от всех бед?

— Заговариваю. Коли дальше так пойдет, утрем нос нашему председателю, так утрем, что на следующий год сам к нам прибежит: давайте везде ваш сорт внедрять!

— До конца еще далеко.

— Главное — чтобы он нам не мешал… Все пока хорошо идет. Если только ураган или… Здесь уж от судьбы не уйдешь.

Женщины захихикали дружно, но явно чему-то своему. Заметив удивленные взгляды звеньевой и Филиппа, Венета, русоволосая красавица, продолжала рассказывать, повернувшись к женщинам, но погромче, чтобы и ему была слышна коротенькая циничная историйка, нечто среднее между реальным случаем и анекдотом. Закончив, Венета подняла голову и, изобразив на лице стыд, смущение, закудахтала в притворном испуге:

— Ой, девоньки! Здесь, оказывается, мужчина появился! Филипп, скажи честно, слышал или не слышал?

— Слышал.

— Ой! Сквозь землю со стыда провалюсь! — продолжала притворяться молодуха.

— Ты провалишься… — ласково откликнулась тетя Велика. — Знаем, куда ты проваливаешься, хитрушка, да только сор не будем из избы выносить.

— Филипп, — игриво улыбнулась ему другая огородница, — ты у нас ученый и опять учишься, все знаешь. Скажи, почему это люди стыдятся о некоторых делах говорить, а делать их не стыдятся? Ведь второе-то вроде бы стыднее? Объясни этим молодкам, чтобы им стало ясно.

— Нашла у кого спрашивать! Да Филипп про себя самого и то ничего не знает. Ты это у его приятеля, у Симо, спроси.

— Тому-то как раз молчать бы в тряпочку. Сосед мой — все вижу. И это от молодой-то жены. А она… и собой хороша, и не дурочка, да больно кроткая. На руки муженьку глядит — что делает, в рот — что молвит.

— Нет справедливости, господи, нет. Самым развратникам достаются самые чистые души. Кому награда, кому наказание.

— Лучшие яблоки, известно, свиньям достаются.

— Ну, завелись, — вмешалась тетя Велика. — Побесится ваш Симо, побесится да перебесится. Всему свое время. Испокон веку так заведено.

Но Венета стояла на своем:

— Перебесится такой! Как бы не так. Как увидит какую полакомее, так глазищи-то как у карпа вылезают. Волк привык добычу резать, даже если сытый ярку увидит, все равно зарежет.

— Да таких овец, как вы, чего и не резать? — прервала ее тетя Велика. — Расстегнется краля, выставит напоказ все, что имеет, а ты ее не тронь! А чего, спрашивается, выставлялась?

Он покинул бурное женское собрание в смущении, и дело было не в их соленых шуточках, а в том, что говорилось все это при нем. Ведь эти же самые женщины, думал он, не позволили бы себе так распуститься перед Сивриевым или перед другим уважаемым в селе мужчиной, неважно, начальник он или простой крестьянин. Такие разговорчики возможны с Симо Голубовым или в присутствии мальца, о котором говорят, что он еще ничего не понимает. За кого же они принимают его? За бабника? Но ведь все знают, что он не такой, совсем наоборот. Остается одно… они вообще не считают его за мужчину. А тетя Велика… Вот кто человек! С простыми — простая, с учеными — ученая, со старыми — старая, с молодыми — молодая…

Голоса женщин постепенно отдалились от него, и рокот Струмы завладел теплым весенним днем, наполнив его умиротворением.

Весь день после встречи со звеном тети Велики он испытывал тайное неудобство в душе, и даже поездка с председателем на опытное поле его не обрадовала.

Они с Голубовым остались у межи, а Сивриев вошел в середину участка и долго бродил по междурядьям, поглаживая согнутым пальцем усы и бормоча вслух: «Хорошо, совсем не плохо…»

Симо подтолкнул его локтем:

— Видал, как шеф рад?

— А это на нем написано?

— А как же? «Хорошо, совсем не плохо» и усы поглаживает. Запомни: это верх благорасположения.

— А у «никаких оправданий»?

— Тут другая ступень, но не самая низкая. Примерно вторая.

— Еще какие есть?

— Об этом надо спросить его милейшую женушку, но не вместе — по одному, раздельно. Хотя надо думать, что она не подозревает о существовании ступеней. Для нее, думаю, у него всегда одно лицо — и на будни, и на праздники. Такого только работа может расшевелить. Ну ладно, будь здоров! — И Симо не спеша двинулся к дороге, откуда уже сигналил джип.

Вечером, добравшись до их старого дома, он испытал бесконечное облегчение. Да, единственно здесь, в отчем доме, он всегда чувствовал себя покойно — наверное, потому, что никого не было рядом с ним. И хотя знал, что чувство облегчения обманчиво и кратко, что поутру его снова подхватит многоголосие людской реки, все равно самый полный отдых получал он здесь.