Гюнтер Грасс - Том 3. Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

Город, в котором мистика и ремесла карабкаются с горы на гору: видимо, функционируют днем и ночью — там всегда горит свет. Скептику не пришлось колотить Лизбет — без применения силы к ней вернулась речь. Медленно, то и дело замолкая, Лизбет начала выдавливать из себя какие-то звуки, как только Скептик сажал загадочную улитку на ее предплечье, тыльную сторону ладони или колено. Делал он это без всяких определенных намерений, ибо и раньше сажал на ее тело улиток, но эта завуалированная ласка ничуть на нее не действовала; однако загадочная (чудодейственная) улитка вернула Лизбет дар речи. С каждым днем из нечленораздельного мычания и гортанных стонов Лизбет все отчетливее вычленялись отдельные слова. Она уже не совсем внятно бормотала что-то себе под нос. И спустя неделю могла сказать, где она нашла загадочную улитку: «Да у моего Ханнеса».

В Вуппертале борьба идет за два избирательных округа, где в шестьдесят пятом мы уверенно победили, набрав 44 и 44,5 процента голосов. Расшевелить наших здешних товарищей, излишне самоуверенных и погрязших в своем муниципальном болоте, было бы (тоже) просто чудом; но на нынешних выборах мы добрались до 48,6 и 49,6 — с трудом верится.

На этом дело остановилось. Покуда мускулистая нога загадочной улитки продвигалась вверх по руке Лизбет — через локтевой сгиб к плечу, — а ее слизистый след склеивал светлый пушок на ее коже, Лизбет говорила о своем сыне: что именно она сказала Ханнесу, что Ханнес рассказал ей о кроликах и ежиках и о том, что случилось, когда Ханнес играл с другими кладбищенскими детьми (как они поссорились из-за потерянных и найденных косточек); но говорила Лизбет, только пока улитка находилась на ней. Иногда Штомма присутствовал при этих сеансах (с незажженной трубкой в руке). Он, конечно, был удивлен, но не слишком, поскольку уже давно считал Скептика доктором, более того — еврейским доктором. Он сказал: «Ну вот, опять заговорила» — и раздобыл в городе новенькую школьную тетрадь: в эту тетрадь Скептик записывал ход медленного, перемежающегося рецидивами выздоровления Лизбет.

Когда мы, сделав крюк в Рейдт, хотели пообедать в ресторане «Крефельдер хоф», к дверям подкатил Кизингер. Несколько посетителей выскочили из-за столиков, чтобы поглядеть на него из окна. Ринулась туда же и наша официантка (в эту минуту как раз принимавшая наш заказ), хотя уж для нее-то наш Сладкоголосый никак не мог представлять интереса. Даже со спины было видно, что веселый Драуцбург ей больше нравился и что она неохотно поддалась общему порыву. Поэтому я крикнул: «Принесите нам, пожалуйста, перца», хотя перчить-то пока было нечего. Официантка отошла от окна, улыбнулась как бы с облегчением, поставила на стол перечницу и, пока Кизингер вылезал из машины под аплодисменты парней из Молодежного союза ХДС/ХСС, приняла наш заказ. Вот и вы, дети, не называйте меня «типичным тираном», когда я отрываю Франца от телевизора и «летающих тарелок», хитростью отвлекаю Рауля, не даю ему плыть по течению. Ибо общее течение — это мой враг. Оно создает единодушие, которого я боюсь. Ибо в конце концов единая воля обретает единый голос, требующий освобождения-спасения-исцеления-чуда. (Писатель, дети мои, это человек, который пишет против течения.)

Когда студентам стало душно в своей среде, они покинули аудитории, построились плотными рядами, вдохновились собственными воинственными речами и вышли на улицы, чтобы дышать полной грудью. Несмотря на энергичные телодвижения и восхитительное единодушие, эта растиражированная множеством снимков попытка радикальной вентиляции провалилась, потому что студентов никто не поддержал, и когда похолодало, они укрылись в своем жаргоне, словно в теплой берлоге, причем многие из них надолго. (Теперь они надеются, что милый боженька поможет им своими левыми трюками.)

Во всяком случае, мы, не верящие в чудеса, отобрали у ХДС избирателей Крефельда, поднявшись с 40,2 до 45,2 процента. Хотя Сладкоголосый, выступая в нижнерейнском зале, трижды заклинал небо оградить нас от Китая.

И возложил на нее руку. И прикоснулся к ней. И молвил: встань. И сотворил чудо. И те, кто это видел, поверили. Вот и Штомма тоже сказал: «Истинное чудо», как ни возражал ему Скептик, как ни старался объяснить все по-научному.

Сама природа отбирает или возвращает и лечит. «Просто мы не знаем, какие вещества отбирают, а какие возвращают и лечат», — сказал Скептик. Он зафиксировал в таблицах своего дневника множество непонятных деталей. Ведь вот и я, дети, хоть и выдираюсь их того или иного муниципального болота, но за пределами Вупперталя или Крефельда болото за моей спиной смыкается, производя пока еще не понятый никем звук.

В то время как Лизбет постепенно излечивалась и заметно менялась, целительная улитка тоже менялась и изменяла окраску; пурпурный цвет приобрел фиолетовый оттенок, серая мантия потемнела и в конце концов стала иссиня-черной. Желтоватая ползательная подошва побурела, а слизь, прежде прозрачная, с зеленоватым отливом, стала сперва молочно-блеклой, а потом и серой. Казалось, будто загадочная улитка высасывает из Лизбет депрессию (возможно, черную желчь); ибо пока она меняла окраску и беспрепятственно втягивала в себя и откладывала вещество меланхолии, она увеличилась до размеров ладони и весила все больше и больше — Скептик ежедневно фиксировал этот процесс путем взвешивания. Вздутие вокруг дыхательного отверстия стало разрастаться и подпирать мантию. С начала ноября Скептик именует загадочную улитку не иначе как «всасывающая». Изменения в окраске, завершившиеся общей чернотой, он описал поэтапно.

Изучение атмосферы в Баварии и вокруг Мюнстера доказывает: самая застарелая вонь идет от религии. Некая мешанина из фимиама, известковой пыли, глупости и пота кающихся. Например, коммунизм, как религия, вполне мог бы иметь будущее. Я уже чую, как ему удается после однополого совокупления с католицизмом разродиться вонючим гибридом из мистики и материализма. И наступит тишь да гладь. И время остановится. И исчезнут сомнения. Лишь регулярные причисления к лику святых и сообщения об очередном чуде.

Поначалу, когда всасывающую улитку еще можно было назвать загадочной, прекрасной и совершенной, Скептик посадил ее на голую руку своей возлюбленной скорее шутки ради. И как только ползательная подошва прикоснулась к ней и начала оказывать свое действие, Лизбет заговорила как бы о само собой разумеющемся: о кладбище. Позже, когда улитке было присвоено название «всасывающая» и она начала расти, менять окраску, а потом и чернеть, Лизбет чаще заводила речь о том, что происходило в доме, в кухне, во дворе или в крольчатнике. А еще позже, когда выздоровление стало явным, Лизбет говорила не только в те минуты, когда всасывающая улитка прикасалась к ее коже, но и просто так, между делом. О клиентах в ремонтной мастерской отца, о его обменных операциях, о событиях, произошедших по соседству, или о слухах. Как только Лизбет (во время и после лечения) начала усложнять свои рассказы, в ней проснулся жадный интерес к обычным в провинциальном городке сплетням и тем житейским новостям, которыми соседи обмениваются через изгородь своего сада.