Гюнтер Грасс - Том 3. Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

…и поздравляю вас с днем рождения. Вам обоим сегодня исполняется двенадцать (родились одновременно). Рауль все-таки получил желанный проигрыватель. С началом сентября я легче поддаюсь на уговоры: дни все короче.

Я удалился на террасу — покурить. Когда мне стукнуло двенадцать — я вовсе не хочу сравнивать, — война шла уже полтора месяца, а в Польше началась еще раньше. И своей комнаты у меня не было, была только ниша под подоконником правого окна. У каждого из вас по комнате — так мы уладили ваши вечные конфликты: очень уж разными получились у нас близнецы. А у моей сестры, по профессии акушерки (ее трудами увидели свет божий около семи тысяч младенцев), была ниша под подоконником левого окна. Франц же стучит в стенку, когда Рауль начинает орудовать напильником. Кроме того, была у нас еще спальня, где спали наши родители и мы. «Ладно, — сказал я, — пускай будет у каждого по комнате». А мой отец говаривал по воскресеньям: «Вот война кончится, заживем как люди, и будет у нас трехкомнатная квартира в Шидлице». Потому что когда мне было двенадцать, а сестре Вальтраут девять, бодрствуя в темноте, я слышал все: ночные ссоры родителей, ритмичные шорохи в их постели, их сонное дыхание. У вас теперь есть то, чего я был лишен: свои четыре стены, в которых вы можете фантазировать и воображать себя кем угодно. (Но и я в нише под подоконником тоже давал волю своей фантазии.) Когда я вижу в комнате Франца полный порядок, а у Рауля — полный хаос, я до мелочей узнаю себя в плодах досуга у Франца; зато у Рауля меня ежедневно ожидает сюрприз в виде новой груды обломков. Они оба коллекционируют: Франц — чтобы разложить по полочкам, Рауль — чтобы тут же растерять. Потому что всегда что-то ломается, а мир — и как вещь, и как мастерская — далек от совершенства. (В нише под окном я коллекционировал зазубренные осколки мин.) Франц хранит сувениры из путешествий в действительно существующие и выдуманные им страны. Ну что ж, места у нас хватает.

Теперь новый проигрыватель стоит посреди хаоса и боится стать жертвой любознательности своего владельца, который покамест еще бегает где-то по улице. Франц неслышно ступает за стеной. А я, только что приехавший из Мюнстера и Люнена, еще полон впечатлений и уединяюсь покурить на террасе — облачка дыма, покой, сомнения…

Рауль и окружающие его предметы. Вот он явился в слезах; играя на заднем дворе в «зайца и охотника», сильно рассек голень правой ноги. «Нет, Рауль. Судьба здесь ни при чем. А при чем острый край обшивки погреба». Все хотят посмотреть на его тощую ногу и сочащуюся рану. Бруно дает Анне советы. Франц искренне сочувствует, Лаура вдруг обнаруживает, что у нее тоже что-то болит. Я отделываюсь избитыми фразами: «До свадьбы заживет», «Разбить что-нибудь в день рождения — к счастью. Сам увидишь, клянусь».

(На обед они хотели бройлеров, этих отвратительных, белесых, выращенных на гормонах птиц. Это не куриное мясо, а жвачка.) После обеда пошли с Францем и Раулем, прихватив семь или девять их приятелей, в Штеглиц, смотреть в кинотеатре «Аллегро» вестерн «Город в страхе» со Спенсером Трэйси («Классная лента!»). После кино опять шум и гам в доме. Именинный торт Беттины, новый проигрыватель, каждый тянет в свою сторону. В такой огромной семье покоя не жди. То и дело одно растет, а другое ломается, кто-то выздоравливает, кто-то перечит, что-то теряется или не хватает какой-то детали, все время что-то происходит. Часто, когда шум в доме и даже за столом заглушает все остальные звуки, мы с Анной сидим как под стеклянным колпаком. Разбегаемся кто куда. Годами делаем шаги навстречу. Разные воспоминания. Каждый утыкается носом в свою нору. Вместе и врозь. Иногда пытаемся докричаться: «Ты еще здесь? Пришли письма из Праги? Когда опять уедешь? Да что с тобой? Отвечай. Скажи же. Ну, рассказывай».

Мы пришли к нему в его салон-вагон незадолго до отправления поезда в ноль часов двенадцать минут с Главного вокзала в Гамбурге. Он охрип после выступлений на рыночных площадях в Шлезвиг-Гольштейне. Ничего нового: в шестьдесят первом и в шестьдесят пятом он дважды делал попытки, каждый раз выступал до хрипоты, и каждый раз чуть-чуть не хватало до победы. Хватит ли на этот раз? Мы сидим полукругом: четверо или пятеро глашатаев тревоги. Массажист (он же — охранник по совместительству и камердинер) разминает ему плечи, основание шеи. Вот, значит, как выглядит салон-вагон в персональном поезде — как приемная у дорогого стоматолога с частной практикой. Так, сидя полукругом, мы узнаем, как и где нужно приложить особые усилия. Он просит каждого из нас не обращать внимания на производимую с ним медицинскую процедуру. Программа излагается четко и ясно: семь пунктов, начинающихся словами: «Дорогие сограждане…» И вот он уже радуется нашему приходу, курит, несмотря на хрипоту, и рассказывает какой-то анекдот так, словно делает это впервые.

Хоть я и полагаю, что близко с ним знаком, он для меня словно пришелец издалека, и хотя присутствует здесь, но все еще где-то там, хотя в общем и целом узнаваем, но подробности как-то ускользают; хотя и рассказывает анекдоты из своего неистощимого запаса (сохранившегося, видимо, со школьных времен), но словно бы ищет укрытия за ними, ибо за его смехом — а смеяться он умеет как никто, заразительно и раскатисто, — громоздятся перевязанные шпагатом пачки бумаг. Кто возьмется их развязать и в них разобраться?

Человек, имеющий прошлое.

Человек, который, поднимаясь виражами по спирали, собирал, увязывал и тащил за собой свои поражения. (И даже после побед, всегда лишь частичных, не хотел ничего бросать или перекладывать на чужие плечи.)

Предпринимая какие-то шаги, он выворачивает камни из фундамента своего и нашего национального прошлого. Как лошадь-тяжеловоз, трогающаяся с места лишь при наличии неподъемного груза. (Колени у него потрескивают, явно утратив гибкость; тем не менее через год, приехав в Варшаву, он вместо покаянных слов просто опустился на колени. Когда он говорит, фразы подгоняют друг друга: одна толкает перед собой другую, а та — следующую. Как буфера при сцепке состава. Что толкает их, какая сила?)

Не любит называть вещи своими именами. (Часто выражается иносказательно — хотя знает точно, о чем говорит и к кому адресуется, — так что в конце концов затемняется смысл.)

Бывает нерешительным, разбрасывающимся. И хотя различает все детали в толще глубинных связей, но людей (в том числе и крупных) видит нечетко, как бы сквозь матовое стекло. (А поверив в людей, которые вдруг начинают открыто выступать против него, он молчит и слушает свое молчание.)

Человек, не любящий говорить о себе и все же не умеющий выпрыгнуть из своей шкуры. (Если бы в нордических сагах встречался герой, подобный Сизифу, его имя было бы Вилли.)