Ирина Чайковская - Афинская школа

Иначе как объяснить, что она не написала и не позвонила?

Я вдыхаю сырой ночной воздух и рукой вытираю слезы, текущие по лицу.

Мой голос для тебя и ласковый и томный… Мой голос для тебя и ласковый и томный, а дальше, как дальше? Тревожит позднее молчанье ночи темной… молчанье ночи темной… Как хорошо! Как послушно ложатся слова, как точно откликается рифма. Ночи темной… Не хочется шевелиться. Только лежать и вспоминать стихи. Неужели еще ночь? Открываю глаза. Светло. Смотрю на часы – семь. Надо вставать. Одеваюсь и думаю: к чему бы это? Пробуждение под музыку пушкинского стиха. На лекциях в московском университете Учитель, прочитав это стихотворение, задавал студентам задачу: где в это время любимая женщина? С поэтом? Или ее нет в комнате, и здесь одно воспоминание? А потом сам отвечал, понимая, что поставил нас в тупик: воспоминание, ее с ним нет. Звуки, которые он слышит: «Люблю, твоя… твоя…», проносятся в его воображении. Почему он так думает? А вы посмотрите, какой эпитет у слова свеча. Печальная. «Близ ложа моего печальная свеча…» Этим все сказано. Ее нет с ним, но иллюзия, что она рядом, – он ее представляет, когда ночью пишет стихи.

Что у меня сегодня? Сегодня у меня Таня. И мы с ней читаем «Египетские ночи». Так что сон в руку, сон в руку. Египетские ночи, Клеопатра, сладострастие… Египет – это, конечно, Восток, Азия, но в те времена, во времена Клеопатры, это еще и немного Греция, это эллинистический мир, ведь Египет был завоеван Александром Македонским, основавшим на реке Нил город своего имени – Александрию. Клеопатра знала греческий, как впрочем, и много других языков, включая берберский. Пишут, что она знала и девнееврейский, и латынь. Интересно, на каком языке она разговаривала с Цезарем? Скорее всего, на греческом. Это был язык учености, общения, любви, а латынь была языком политики и войны. Египетские ночи, египетские ночи.

Читала, что к прибывшему в Александрию уже далеко не молодому Цезарю юной царице помог проникнуть сицилийский рыбак. Под покровом ночи он провез ее по Нилу на лодке, а потом спрятал в мешок или ковер, здесь версии расходятся, и тайком пронес в покои римского военачальника. А там… там дело было уже за ее чарами, за ее магической привлекательностью для мужчин. Египетские ночи. Да, египетские ночи… У Пушкина, впрочем, своя Клеопатра. О ней будем говорить сегодня с Таней. О ней и еще об ее «двойнике», о лермонтовской царице Тамаре. Однако, что это я? Пора день начинать.

В окне, что рядом с компьютером, видна наша голубая елочка. Привет, красавица, с добрым утром! Солнце уже проникло в комнату, но дома прохладно, градусов 15, дрожа от холода, зажигаю в ванной рефлектор и отогреваюсь. Когда, умывшись и переодевшись, я спускаюсь вниз, Сережа готовит себе кофе. Почему-то он сегодня не спешит, как обычно, – завтракает одновременно со мной. Оказывается, он собирается сейчас в Б., в филиал их компании; назад поедет мимо нашего дома, так что, если я хочу, могу поехать с ним.

– В Б. я пробуду около часа, ты успеешь зайти в магазин и даже прогуляться.

Я киваю – и мы отправляемся.

Люблю ехать на машине, конечно, в качестве пассажира, люблю дорогу. Ехала бы и ехала. Это чувство осталось еще с 1990-х годов, с Италии. Туда мы отправились по направлению к неприметному городку А. на Адриатическом побережье, где Сережа получил маленький грант в университете. Безотказный наш жигуленок, по имени Лиличка, прокладывал путь через Белоруссию, Польшу, Чехию, Австрию. В дороге были пять дней, останавливались в дешевых домашних пансионах, не зная языка, не имея денег; было страшно, непривычно, сердце обмирало от ужаса перед будущим, но дорога… дорога была живительна, она спасала.

Мне нравится, как Сережа ведет машину, – очень спокойно и уверенно, без рывков и вихляний.

Мне необходимо иногда отрываться от стола, от своих занятий, вот и стали для нас привычными такие броски то в Б., то в К., то на Океан на нашу заветную тропу. Обычно вылазки приходятся на выходные; в будний день, пожалуй, мы едем впервые.

Б. считается частью Большого Города, но сильно от него отличается. Именно в этом районе с давних пор селились российские эмигранты, по большей части евреи. Не потому ли в облике Б. есть для меня что-то от местечка? Много дореволюционно-патриархальных вывесок, много евреев в шляпах, много синагог.

В то же время Большой Город, особенно его центральная часть, с того самого первого дня, когда мы на экспресс-автобусе прибыли с подростком-сыном из нашего городка, показался мне страшно похожим на Москву. Его бульвары – словно приходились родственниками московским бульварам. И главный из них – сильно напомнил родные «Чистики», Чистые пруды; впечатление усилилось, когда мы вышли к небольшому пруду, по которому плавали утки и лебеди и сновали большие лодки с беззаботными – взрослыми и маленькими – пассажирами.

Едем по Б. Вот если сейчас свернуть налево, попадешь к дому Старого Поэта. Смотрю на Сережу: «На минуточку зайдем, а?» И мы сворачиваем. Против правил оставляем машину внизу (для стоянки нужен стикер «резидента» здешних мест), быстро поднимаемся по лестнице, звоним, дверь подъезда не сразу, но открывается, идем по коридору направо – и Сережа нажимает на звонок в квартиру Поэта. Открывает незнакомая женщина со строгим лицом. – Простите, – говорю я по-русски, как-то нет у меня сомнений, что женщина – русская, – Наум Семенович и Люба… мы к ним.

Женщина ведет нас за собой. В спальне, на своей постели сидит Старый Поэт. Похоже, что Любы нет. Мы здороваемся, я целую его в седую с редкими волосами голову, он вслепую нащупывает и пожимает мою ладонь.

– Где Любочка, Наум Семенович?

– Увезли. Час назад Любаню увезли. Вот Люсенька (дочь) вызвала мне помощницу. Женщина с сурово поджатыми губами кивает и представляется: «Полина». И уходит на кухню. Взгляд Старого Поэта бродит в растерянности.

– Она успела собраться? – только и могу я выдавить из себя.

– Она? Собраться? – видно, он плохо понимает мой вопрос, думает о другом. Легко понять, о чем. Люба обычно с ним, он практически первый раз оказался без нее. Она для него опора в материальной жизни, ее сердцевина. А душа его с самого начала была не здесь – в России.

Совсем недавно ушел ближайший друг Старого Поэта, критик, самый младший из всего их московского кружка. Оставшихся на родине друзей можно пересчитать по пальцам. И хотя в Москву Поэта по-прежнему тянет, но для поездки не то уже здоровье, к тому же, нет там теперь ершистого, нежного душой Владика, да и Любочка в одночасье сдала, вот угодила в больницу.

– Не волнуйтесь, Наум Семенович, здесь очень хорошие врачи.