Харри Мулиш - Расплата

Полный мужчина, сидевший справа от Де Граафа, — известный поэт, во взгляде косых глаз которого было нечто сатанинское, — скрестил руки на груди и засмеялся.

— По-моему, — сказал он, — разговор развивается отлично.

— О да, — отвечал Яап, пожимая плечами, — в споре со мной ему не трудно оказаться правым.

— Ты помнишь эти строки Шурда [79] Шурд — подпольная кличка участника Сопротивления, нидерландского поэта Рандвайка (Н. М. Randwijk, 1909–1966). Процитированные строки выгравированы на памятнике героям Сопротивления в Амстердаме. ? — спросил Де Грааф и, подняв указательный палец, продекламировал:

— Поэзия для этого не годится, — сказал человек с усами. — Найди еще оправдание бомбардировкам деревень напалмовыми бомбами. Ладно, это всего лишь Азия. Впрочем, ты и во время индонезийских дел играл какую-то странную роль. Всякое такое — «Индию упустить — несчастье породить». Да и стихи плохие, по-моему, спроси специалиста.

— Не слишком гениальная строфа, — откликнулся поэт.

— Слыхал? Кстати, эти «полицейские акции» тому же Шурду стоили нескольких лет жизни. А с тех пор, как мы потеряли Индию, дела у Нидерландов пошли лучше, чем когда-либо.

— Благодаря плану Маршалла, дорогой Хенк, — сказал Де Грааф сладким голосом. — Американцы, помнишь таких?

— Они были перед нами в долгу, нечего их за это благодарить. Американская революция финансировалась амстердамскими банкирами. Когда она была всего-навсего восстанием в одной из английских колоний, дорогой Геррит. Помощь по плану Маршалла, кстати, мы выплатили до последнего цента, но я сильно сомневаюсь, что нам вернули хотя бы цент из тех денег, что мы им давали в восемнадцатом веке.

— Это надо проверить, — сказал Де Грааф.

— Я тоже не коммунист. Но я — антифашист. И, так как коммунизм — самый большой враг фашизма, я — анти-антикоммунист. Вот и все.

— Знаешь, почему он участвовал в Сопротивлении? — спросил вдруг Яап, резко наклоняясь вперед. — Знаешь, для кого он все это проделал? Для принцессок… — Последнее слово он произнес с такой интонацией, будто его вот-вот вырвет.

— Безусловно, — сказал Де Грааф, и на лице его снова появилась самодовольная усмешка.

— Обыкновенный ораньефашист [80] Фамилия королевской семьи Нидерландов — Ван Оранье. — вот кто ты, и больше ничего.

— Я, пожалуй, выйду на улицу, — сказала Саския и встала. — Мне это не интересно. Привет.

Пока Де Грааф выкрикивал в ответ, смеясь: «Почетное звание, почетное звание», Антон приподнялся. В толпе на мгновение мелькнуло лицо женщины, на которую он обратил внимание в церкви. А его тесть продолжал смеяться: наконец-то он оказался в положении, в котором чувствовал себя наилучшим образом.

— Вам не понять тайного очарования монархии! — крикнул он озорно. — Что может быть красивее и отраднее для души, чем дворец Сустдайк [81] Название дворца в окрестностях Гааги, в котором живет королевская семья. вечером? Все окна освещены, черные лимузины подъезжают и отъезжают, приказания разносятся над газоном. Кавалеры в парадных мундирах, с блестящими саблями, и дамы в вечерних туалетах, сверкающих драгоценностями, поднимаются по лестницам, и на площадках их приветствуют молодые, красивые морские офицеры. В залах — сияние люстр, лакеи разносят на больших серебряных подносах хрустальные бокалы с шампанским, иногда увидишь мельком кого-нибудь из королевской семьи. Если Бог даст, даже Ее Величество! А далеко за заборами, под моросящим дождем, позади полицейских кордонов — чернь…

— Да ты и правда так думаешь, черт побери! — крикнул вдруг поэт, который утверждал, что разговор развивается отлично. — Боже мой! Если бы я был такой сволочью, как ты, я бы не смог написать ни одной буквы! — Изо рта у него вылетела капелька слюны и попала на синий лацкан пиджака Де Граафа, рядом с орденом в петлице.

— Что, по мнению специалистов, явилось бы благом для отечественной литературы, — сказал Де Грааф.

— Не позволяй, чтобы тебя дразнили, приятель, — сказал Хенк взбешенному поэту.

Де Грааф достал платок и промокнул белый пузырек. Его серый галстук, изогнувшись красивой петлей, вылезал из выреза жилета. Даже Яап рассмеялся. Человек, сидевший с другой стороны от поэта, известный издатель, сильно потер руки и сказал возбужденно:

— Горячий денек сегодня!

— Эта чернь, — заметил Хенк, — недавно бросала в Амстердаме дымовые бомбы в королевскую семью.

— Дымовые бомбы… — заметил Де Грааф с глубоким пренебрежением.

— И тебе это будет стоить головы, — продолжал Хенк, обращаясь к кому-то, стоящему позади Антона.

Антон повернулся и понял, что тепло, которое он все это время чувствовал затылком, исходило от мощной кальвинистской задницы министра. Очевидно, он тоже услышал слова Хенка и ответил:

— Вполне возможно.

— И что тогда?

— Тогда я пропущу еще стаканчик.

Он поднял свой стакан джина, обменялся взглядами с Де Граафом и отвернулся.

За столом вдруг наступила тишина. Только двое мужчин слева от Антона продолжали тихо разговаривать друг с другом.

И вдруг Антон услышал:

— Сперва я выстрелил ему в спину, а потом еще — в плечо и в живот, пока проезжал мимо на велосипеде.

В дальнем конце туннеля, ведущего в прошлое, раздалось шесть резких выстрелов: сперва один, затем два, потом еще два, еще один… Его мать смотрит на отца, отец — на двери, ведущие в гостиную, а Петер поднимает колпак карбидной лампы…

Антон повернулся к человеку, рядом с которым он просидел все это время, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, спросил:

— Но потом было еще два выстрела? И еще один?

Прищурившись, тот посмотрел на него:

— Что ты знаешь об этом?

— Вы говорили о Плуге? Факе Плуге, в Харлеме?

Прошло несколько секунд, прежде чем тот, другой, спросил:

— Кто ты такой? Сколько тебе лет?

— Я жил там. Это случилось перед нашим домом… то есть…

— Перед вашим… — он запнулся.

Но сразу понял, что Антон имел в виду. До сих пор Антону приходилось видеть такое только на операционном столе, где лица людей в одно мгновение покрывает смертельная бледность, но теперь это случилось с его соседом. Одутловатое, покрытое красными пятнами лицо пьяницы в несколько секунд — как будто сменилось освещение — стало желтовато-бледным, цвета старой слоновой кости. Антона пробрала дрожь.

— О-хо-хо, — сказал кто-то, сидевший чуть дальше. — Вот влип.

Кажется, все за столом заметили, что что-то случилось. Стало еще тише — и вслед за этим начался переполох, все наперебой заговорили, некоторые встали, а Де Грааф крикнул, что Антон его зять, и хотел вмешаться, но тот человек сказал, что он сам во всем разберется. И обратился к Антону, словно собирался с ним подраться: