Герчо Атанасов - Провинциальная история

— Ладно, Христо вспыльчив, ему простительно, но ты такой сдержанный — именно ты должен первый подать ему руку, пусть ему станет стыдно…

Стоил молча поднялся и вышел на балкон.

Минут через десять он вернулся в гостиную и застал там дочь. Евлогия сидела в ночной сорочке за столом и рассеянно водила карандашом по газете.

— Ты почему не спишь? — удивился Стоил.

— А ты?

Стоил подсел к дочери.

— В мои годы спят мало.

Они посмотрели друг другу в глаза. Евлогия заметила, что отец еще больше поседел и осунулся. Его лицо бороздили глубокие морщины, на подбородке была седая щетина, а глаза на сером землистом лице стали больше.

Стоил в свою очередь отметил, что дочь заметно посвежела, щеки зарумянились, губы по-детски пухлые, может быть, после сна? Она была как молодая веточка, нежащаяся под апрельским солнцем в предвкушении скорого расцвета. Похорошела моя Ева, с радостью подумал он.

— Ты слишком много куришь, — сказала Евлогия.

— К осени стану курить меньше, — неожиданно пообещал он.

— Почему к осени?

Стоил помедлил с ответом.

— Перейду на другую работу.

Евлогия сразу все поняла.

— Что между вами происходит, папа?

— Разве ты не знаешь? Мне говорили, что тебе все известно.

Евлогия покраснела. Значит, мать выдала ее.

— Известно, но кое-чего я никак не могу понять. Вы же одной веры, правда?

— Были.

— Нет, наверно, вы и сейчас думаете одинаково. Но нельзя же становиться врагами из-за какого-то там количества!

— Ты так считаешь?

Стоил потянулся к сигаретам, но Евлогия опустила ладонь на его руку.

— Папа, я знаю подробности, мне Тих многое рассказал. Тут или недоразумение, или гордость, или что-то еще.

Стоил покачал головой.

— Недоразумения тут нет, моя девочка, а о гордости и говорить нечего. Все дело в том, что у каждого из нас есть принципы, к сожалению, совершенно противоположные.

Евлогия уставилась на давно не чищенный ковер.

— Что-то я никак не соображу. Вы оба закусили удила и мчитесь то рысью, то галопом — разве не так?

Евлогия заметила, что отец весь напрягся.

— И у нас на работе то же самое, только у природы законы жестче, ретивым у нас не разгуляться. Конечно, есть селекция, выведение новых сортов, гибридизация и прочее, и прочее, но у биологии свои скорости, вам она, наверно, покажется несознательной. Да?

— Ты тоже толкуешь о количестве.

— Я — о количестве?

— Скорость — это количественная категория: путь, деленный на время.

— Я говорила о скоростях в биологии, — возразила Евлогия.

— Все равно. Скорости могут увеличиваться и сокращаться, весь вопрос в том, соблюдается ли допустимая мера. Она существует и в природе, и в обществе — везде.

— А как ее установить?

— Путем добросовестных исследований.

— Что-то не верится. Кто же не считает себя добросовестным? Взять хотя бы дядю Христо, разве он недобросовестный?

— Теперь уже нет, — отрубил Стоил и увидел, как округлились глаза дочери. — Он неуч в нашей области. К тому же, а может быть именно поэтому, карьера не дает ему спать.

— Выходит, за всем этим кроется корысть?

— Выходит так, Ева.

— Не может быть… — прошептала Евлогия. — Ведь он такой умный.

— Чем больше сталкиваешься с жизнью, тем лучше начинаешь понимать, что быть умным — это одно, а хитрым — совсем другое.

— Тебе не нравятся люди, ловкие умом?

— Я им не верю.

— Странно… Значит, ты не понимаешь натуру болгарина.

Стоил пристально глянул на дочь. Она вполне зрелый человек, а он до сих пор относится к ней как к вчерашней студентке.

— Почему же не понимаю? — возразил он. — Болгары разные бывают.

— Я вот езжу по селам, да и у себя на работе замечаю: мало знают наши люди, зато быстро соображают и умеют ловко выйти из положения. Разве это плохо?

— Ловчить, Ева, значит, обходить существо дела.

А ведь отец прав, подумала Евлогия. Вот Недялков, к примеру, отвечает за почвы в ее районе, но не изучает их, а проталкивает неприхотливые культуры: если получится — хорошо, а нет — все пойдет на фураж. При хронической нехватке кормов наказывать его за это никто не станет, напротив, похвалят. Неужто дядя Христо — тот же Недялков, только заводской?

— Не могу я поверить, что дядя Христо способен обходить главное. Ведь он гордый!

— Гордость, Ева, не всегда черта характера. Зачастую напускной гордостью прикрывают ничтожество.

— Но ты ведь тоже гордый!

Стоил опять потянулся к сигаретам, и Ева снова поймала его за руку.

— Не думай, что твой отец — идеал, — примирительно сказал он, оставив руку под ладонью дочери, словно получая благословение. — Твой отец тоже грешен. — И усмехнулся.

— Папа! — вскочила Евлогия. — Вы должны прийти к согласию! Вы оба упрямцы, ни один не желает уступить первым. Раз такое дело, я буду вашим судьей — хочешь? — Ева бросилась к отцу. — Хочешь?!

— Нет, Ева, не хочу. Спокойной ночи, — сказал он. И ушел в спальню.

Евлогия стояла в растерянности. Напускная гордость, чтобы скрыть от людей свое ничтожество… Так неужели отец тоже ничтожество?

Ее душу переполняла тревога. В университете она изучала генетику, темный хаос наследственности, тогда ей все это было интересно, а теперь? Ева взяла сигарету из оставленной отцом пачки. До чего странное существо человек! Как и все другие существа, он не может выбирать себе родителей, его появление на свет — полная случайность, плод увлечения двух индивидов, которые пришли в жизнь тем же путем. Выходит, человек — дитя случайности? Лишь загадочный ген вносит какой-то порядок в этот хаос. А мы-то кажемся себе высокоорганизованными существами, призванными поддерживать порядок и диктовать даже самой природе, хотя по существу являемся ее слепорожденными детьми.

Она открыла буфет и прямо из горлышка глотнула коньяку.

Вот вам, к примеру, Евлогия, рассуждала она про себя. Зачата папой, рождена мамой. Посредственный ум, посредственное образование, ярко выраженный эгоизм, обостренное сладострастие, скрытая тяга к деревне (тут ей вспомнился Христо Караджов, крестьянин по происхождению). Евлогия вытаращила глаза, дразня свое искаженное отражение в стекле буфета.

Она снова сделала глоток коньяку. Была бы жизнь устроена иначе, имела бы я возможность выбирать себе родителей, я бы выбрала маму Диманку и папу Стоила. Может, я и тогда звалась бы Евлогией, и фамилия могла бы быть та же — Дженева, но разве я была бы такой, какая есть? Нет, конечно. Я была бы другая — нечто среднее между мной и Константином. Не пошла бы в агрономию, не моталась бы по селам, не снились бы мне мужчины, с матерью мы жили бы в ладу, а дядя Христо и Мария — о родной матери она подумала как о совершенно чужом человеке — были бы нашими друзьями, но настоящими, потому что каждый был бы на своем месте.