Герчо Атанасов - Провинциальная история

Ожидая, что ответит сын, Караджов невольно вспомнил то время, когда с умилением гладил этот лоб, ерошил волосы, пощипывал за щечки своего маленького Косту. Все же кое-что парень унаследовал и от него — например, упорство. Что поделаешь…

Не сказав ни слова, Константин вышел. Проводив его взглядом, полным удивления, горечи и обиды, Караджов стал искать повода, чтобы сорвать злость на жене. Но Диманка оставалась безучастной и далекой. Караджов сопел, почесывался и все же не сдержался:

— А ты чего молчишь, как сфинкс?

Диманка не шевельнулась.

— Пойти против родного отца! — не унимался Караджов. — Сопляк несчастный, еще штаны не научился подпоясывать…

Диманка молчала.

— Сидишь, в рот воды набрала. А все потому, что тебе сказать нечего, потому что втайне — какое там втайне! — ты с ним заодно…

Караджов хватил через край и тут же понял это, но было уже поздно: Диманка встала и вышла из комнаты. Оставшись один, Христо грубо выругался и подошел к старому буфету, где хранились напитки. Достав непочатую бутылку виски, он сходил за льдом, сбросил пиджак и наполнил бокал. Кусочек льда плюхнулся в коричневую жидкость, потонул и сразу же всплыл, однако большая его часть оставалась под поверхностью. Караджов засмотрелся на этот миниатюрный айсберг, обманчиво торчащий среди столь же обманчивого алкогольного моря. Удивительно! Перед ним был словно макет жизни: сверху, на виду — хорошие манеры, теплые улыбки, благородные профили, озабоченные и дружеские жесты, а подспудно-холодный эгоизм, далеко идущие планы и во всем расчет, расчет…

Ему стало тошно, и одним духом он осушил бокал, вытолкнув языком назойливый комок льда. После выпитого у Стоила коньяка виски подействовало на него мгновенно. Он напьется вдрызг, сгребет в охапку Марию и умчит в Брегово, в отчий дом, глядящий с высоты на родную долину, на крыши и дымоходы других крестьянских домов с их вечными заботами и сладким заслуженным сном. Там, босой, он повалит ее прямо на дубовый пол, и она уступит его мощному натиску. Главное — торжество силы над слабостью, как всюду в жизни. Лишь немногие это понимают, потому что немногим дано это испытать…

Он принялся пить прямо из бутылки, засовывая в рот кусочки льда, и его крупный язык играл ими, как кошка с мышкой. Эх, была бы Мария годков на десять помоложе… Вдруг перед ним, словно на экране, появилось лицо матери, родимое пятно на левой щеке, полные губы, строгий и властный взгляд хранительницы рода… Как его угораздило опоздать на ее похороны! По дороге в село захотелось набрать для нее свежих цветов. Он долго бродил по полю, пока получился приличный букет, а тем временем отпевание закончилось, свечи догорели, но все ждали, пока приедет он, сын… Ох, родненькая, виноват я перед тобой, только перед тобой, ни перед кем другим, ни перед богом, ни перед чертом! Ты могла стать бреговской Десиславой [6] Имеется в виду жена крупного феодала Калояна, прославившаяся редкой красотой и запечатленная на одной из знаменитых фресок Боянской церкви близ Софии (XIII в.). , а вот твой сын вырос непутевым — так уж получилось, твой грешный Христо ничто по сравнению с тобой, в нем еще теплится, еще горит твоя искорка, гляди — неровен час, и она погаснет, ой, погаснет, родненькая…

Он снова приложился к бутылке и откинулся на спинку дивана. В его помутневшем сознании всплыло панно, на котором неизвестный мастер скопировал картину Милле «Сборщицы колосьев» — бретонки или фламандки тащатся, согнувшись, по стерне и подбирают упавшие тут и там колоски. Сборщицы колосьев… Разве этим разбогатели фламандцы, собиранием крох? Наивный ты человек, Стоил, философ. Спроси у старого Караджова, он сам собирал колосья на стерне и знает не хуже других — кто собирает колосья, тот вечно прозябает в нужде. Богатеть надо одним махом!

Караджов встал на ноги, рослый и дюжий, он напоминал сейчас раненого быка, выбирающего, чей плетень разнести. Ему захотелось подышать свежим воздухом, и он взял бутылку и вышел на террасу. В эту ясную ночь было видно далеко. Он присел на узкие перила, его взгляд устремился сквозь сияние города — новомодный неоновый нимб — на юг, к предгорью, где, словно россыпи лютиков, искрились огни сел. Родимое село скрыто за горой. Он представил себе отчий дом, опоясанный галереей, двор с ветхими навесами, заросший травой, из которой пялит глаза ромашка. Петрушка и кинза пышно зеленеют у самого порога. Под окнами давно выродившиеся герань и пионы, одичавшие розы. Завалившийся колодец…

Повеял ночной ветерок и принес с собой слабый запах влажной земли. Ноздри Христо раздувались, он заволновался — давно забытый запах перенес его в поле, на пашню, на виноградник. Плечи распрямила могучая сила, в нем вдруг ожило яростное желание окунуться в стихию крестьянского труда. Была бы сейчас мотыга или лопата, был бы плуг или хоть какая-нибудь коса — разделся бы он до пояса, подвернул штанины, отбил лезвие молотком, взялся за отшлифованное до блеска косье, согнул спину и — хрясь, ши-и-и, хрясь, ши-и-и… Ноги переступают следом за косой, в воздухе висит острый запах скошенной травы, подрубленных цветов, вокруг снуют бабочки, стебли вздрагивают, задетые обушком косы, и покорно ложатся — хрясь, ши-и-и, хрясь, ши-и-и…

На станции, как вспугнутая птица, взвизгнул паровоз, и видение рассыпалось. Караджов еще долго сидел, бессмысленно глядя в равнинную даль с букетами огоньков, чью красоту он больше не воспринимал.

Прошло две недели. Все это время Караджов предпочитал без особой надобности не встречаться с Дженевым, их разговоры носили подчеркнуто служебный характер. Полным ходом готовился новый план. Непрерывной чередой шли заседания. Но Караджов ни на одном из них не присутствовал. Два раза он ездил в Софию, даже не предупреждая Дженева, ни словом не обмолвился и о предстоящей ему поездке за границу.

Стоилу были известны разработки, присланные объединением, но он никак не мог согласиться с установившейся практикой определения стоимости изделий, а то, что и рост производительности им спускали сверху, вызывало у него решительный протест. Однако после ссоры с Караджовым он решил действовать спокойнее, доработать свой вариант и вместе с караджовским вынести его на обсуждение в заводском коллективе, в окружном комитете и в объединении. Поначалу он собирался поделиться своими соображениями с первым секретарем, но потом пришел к убеждению, что не стоит этого делать, чтобы не дразнить Караджова раньше времени, не дать ему возможности предпринять контрмеры, а главное — чтобы у окружающих не создалось впечатление, что их спор не что иное, как склока. Одно его удивляло: в тот вечер Христо заявил, что ему дали устное распоряжение поднять производительность еще на один процент, с четырех до пяти, но прошло две недели, а до завода это все еще не было доведено. Работа велась в соответствии с прежним заданием. Это было не похоже на Караджова, и Стоил подозревал, что две его спешные поездки в Софию объяснялись именно этим — Караджову надо было узаконить новое увеличение норм.