Герчо Атанасов - Провинциальная история

Когда дорога осталась позади и, попетляв по городу, машина остановилась возле его дома, он предложил зайти к нему, немного отдохнуть, перекусить.

— Выпьем чайку, — согласилась она.

Они вошли в прибранный двор. По обеим сторонам дорожки покоящиеся на металлических опорах виноградные лозы образовали зеленый свод. В глубине тускло светились окна одноэтажного дома. Дверь охранял облизывающийся кот, похожий на керамическую вазу. Едва завидев хозяина, кот заволновался и, выгнув хвост трубой, бросился ему навстречу. Петко воткнул в цветник палку, оперся на нее и свободной рукой стал гладить кота.

— Встречай гостей, кис.

Вышла мать, полная женщина с нежным лицом, и сестра, черноглазая дикая козочка в тренировочном костюме. Женщины засуетились, особенно мать, пригласили Евлогию в дом.

— Слава богу, вернулись живы-здоровы, — начала мать. — Весь день тут вожусь, а у самой сердце болит. До самого моря на машине, которой правит девушка, городской агроном — чудеса да и только!

Они начали было накрывать на стол, но Евлогия их остановила: чай, только чай.

Мать с Евлогией продолжали беседовать, а сестра Петко с любопытством и тайной ревностью наблюдала за ними со стороны. Как море, много ли там иностранцев; как Евлогии работается; здешняя она или приезжая и одна ли живет; чем занимаются ее родители и так далее. Сын два-три раза одергивал мать, но Евлогия охотно отвечала на ее расспросы и сама не стеснялась спросить об их жизни. Улучив момент, мать извинилась за их скромную обстановку — ничего не поделаешь, все грозятся построить многоэтажный дом на этом месте. То ли дело жить в благоустроенной квартире! Евлогия сказала, что она бы предпочла жить в таком вот домике, со своим двором, с садиком, но у нее создалось впечатление, что ей не поверили.

Потом мать упомянула о своем муже: они работают посменно, так что редко выпадает день, когда оба дома. Все бы ничего, но вот денег не хватает; впрочем, было бы здоровье; еще плохо, что их улица не заасфальтирована, в дождливое время грязища непролазная, да и автобус ходит с перебоями, но было бы здоровье… Слушая ее, Евлогия вспомнила, что из-за этого автобуса она и познакомилась с Петко.

Хозяйка поинтересовалась, бывает ли Евлогия на селе. Да, она часто ездит в села по служебным делам на своем «трабанте», крестьяне — народ дошлый, говорят совсем не то, что думают, втайне посмеиваются над городскими и лишь в редких случаях — над собой, прирожденные философы и кандидаты в министры, все как один. Эти ее слова вызвали смех.

— Все мы вышли из села, — вставила мать, и Евлогия с ней согласилась.

— А ведь хотят собрать все села в одну кучу, построить какие-то агрогорода — ни рыба ни мясо.

— Будет очень жалко. Ведь село дает хлеб, — уважительно сказала старая женщина.

— Многое оттуда: и хлеб, и язык, — добавила Евлогия.

— Язык? — не поняла мать.

Евлогия рассказала про одну свою встречу. «Как поживаешь, бай Димитр? — однажды спросила она сидящего на припеке старика; посошок, ореховая трубочка, очки в проволочной оправе, газета на коленях — все при нем, как положено. И добавила: — Что-то ты, я вижу, призадумался». А он: «Око твое видит, дочка, верно. Только вот какая заковыка получается: чем больше я задумываюсь, тем больше думок. Годочки, годочки…»

Мать и козочка в тренировочном костюме улыбнулись, а Петко остался бесстрастным.

Хозяева снова попытались накрыть на стол, но Евлогия стала прощаться. Ее проводили до калитки, кот опять замурлыкал и потерся о хромую ногу Петко. Приласкав его, он заковылял под арку из виноградных лоз, а мать со щемящим сердцем следила за каждым его движением.

Евлогия вернулась домой в неопределенном настроении. Она впала в уныние, а от чего именно — сказать не могла. Крутое море, ставшее другом, полное тоски ночное путешествие, дом Петко, каким она его и представляла, и эта его матушка, то открытая, то недоверчивая, и сестра дикарка — имеет ли она отношение к спорту? — и с ними далекий, загадочный Петко. Ну что за жизнь, поди разбери ее… А картин его никаких не было видно, вдруг вспомнила она.

Евлогия застала отца за старой книгой в потертом кожаном переплете. Опять набрел на какую-то редкость. На столике она увидела поднос с двумя чашками, сахарницей и пачкой мятного чая. Ждал меня, расчувствовалась Евлогия и обняла отца за шею. Оба притихли затаив дыхание.

— Папа, я знаю, что мы люди несчастливые, но лишь в этот вечер я спросила себя, вправе ли мы считать себя несчастными. Как ты считаешь? — Стоил не знал, что и ответить. — Ты вот послушай, я немного пофантазирую. Представь себе, что с детства я хромая, скажем, сломала ногу на уроке физкультуры, операция не удалась, и если бы не палка… ты меня слушаешь? — Отец схватил ее за руку, и она еще сильнее приникла к нему. — И ты не ответственный работник, — продолжала Евлогия, — а рабочий на мельнице, мама тоже работница, на консервном заводе, и живем мы не здесь, а в Кючуке, вместо гостиной у нас общая комната, где стоят железные кровати с рисунками на спинках и волосяными подушками, и нам не хватает денег, я рисую с малолетства, но в архитектурный меня не приняли, и я становлюсь чертежницей, у меня тяжелый башмак на правой ноге, зарплата девяносто левов в месяц, и в доме никто, кроме кошки, мне не рад, все меня жалеют… Но ты, я вижу, меня не слушаешь…

Стоил слушал внимательно, рассказ поразил его.

— Понимаешь, — продолжала она, — когда я ехала через Кючук в лабораторию, мне вдруг представилась такая картина, ты меня понимаешь?

— Чего же тут непонятного, — отозвался Стоил.

— Ах, папа, — разволновалась она. — Все мы, нормальные, думаем, что нам понятно чужое горе. И как заблуждаемся! А чувствовать чужую боль нужно для нашего же душевного здоровья, чтобы не вешать голову, чтоб умерить наши аппетиты, наши амбиции!

Отец хранил молчание, и Евлогия вдруг почувствовала себя всеми покинутой. Разве неправда то, что она говорит, разве хромой не довольствуется своей палочкой, а здоровому до него нет дела. И разве не та же несправедливость в бедности и богатстве, в скорби и радости, в любви и одиночестве?

Евлогия не подозревала, что сейчас отца занимало странное совпадение: сегодня утром ворвалась к нему в кабинет женщина средних лет. Стоил невольно обратил внимание на ее худобу, рано состарившееся лицо, горящие глаза и частый тик. Пока он соображал, кто она такая и что ей нужно, она изрыгала потоки проклятий по адресу завода, станков, всех начальников и их семей. Под конец она так завопила, размахивая руками у его лица, что он инстинктивно отшатнулся.

Потом, когда женщина притихла и успокоилась, он понял, что это сестра погибшего рабочего из механического цеха, что она уже приходила к директору завода и что он просто вытолкал ее из кабинета. «Он заперся, директор, — уже тихо, доверительно рассказывала она все еще растерянному Стоилу, — заперся на засов, бугай проклятый, а брат мой гниет в земле, и виновных нет, и мама без пенсии — ну скажи, как вас не вешать?» И женщина снова разбушевалась.