Герчо Атанасов - Провинциальная история

Стоило им заговорить, как голоса стали отдаваться во всех уголках пещеры и, натолкнувшись на скалистые своды, возвышались, смешивались в сплошной гул и постепенно тонули в зеленом убранстве стен.

— Мы так раскричались, что нас могут подслушать черепахи, — пошутил Бонев.

— И фракийцы, — добавил Дженев. Он всматривался в окрестности и находил множество следов фракийских, римских и праболгарских времен. Вон в той расщелине, похожей на разверстую пасть древнего пресмыкающегося, работали коммунальные службы нашей первой столицы, водоносы наливали воду в меха и карабкались с ними вверх, к сторожевой башне, стоявшей на гребне. С того гребня открывались все пути — на восток, к морю, на север, к незваным степным собратьям по ту сторону Дуная, на запад и на юг, к долине Тичи и к перевалам, ведущим во Фракию и Византию.

— Фракийцы, говоришь, — отозвался Бонев. — Откуда ты их взял?

— Зачем их брать, они здесь, в нас с тобой.

— Фракийцы?

— Фракийцы, славяне, праболгары, турки — стоит ли всех перечислять? — Бонев, похоже, не улавливал его мысль. — Ты задумывался над тем, из скольких истоков течет в нас река?

— Нормальное явление, — ответил Бонев.

— Я и не говорю, что ненормальное. Много варварской крови течет в наших жилах, на счастье и на беду.

— Ну и что из этого?

— Пришла пора обуздать стихию — вот что.

— Так, так, продолжай! — заинтересовался Бонев.

Позади них гномики пустили свою мельницу на полный ход и мололи, мололи…

— Мы должны находить мужество, — развивал свою мысль Дженев, — каждый божий день вглядываться в себя: мы народ сельский, полагаемся на природу да на житейский опыт. А когда есть нужда в твердости, гибкость бывает вредна.

Бонев хмыкнул.

— Ты, похоже, становишься консерватором!

— Зачем все сводить ко мне и к тебе? — упрекнул его Дженев. — Разве не проявляем мы поспешность там, где нужна сдержанность? И всегда ли мы следуем мудрости: семь раз отмерь и один — отрежь?

Интересно, подумал Бонев, посадить бы его в министерское кресло — что бы он запел, куда бы стал гнуть? Он так и сказал:

— Хотел бы я увидеть тебя на самой вершине планирования, любопытно, что бы из этого вышло.

— Не удовлетворить тебе свое любопытство, — рассердился Стоил.

— А-а-а, бьешь отбой!

Дженев закурил сигарету, первую с тех пор, как они вышли из машины, и спросил:

— Если бы предложили тебе, ты бы не стал возражать, да?

— Это не ответ. — Бонев был задет за живое.

В зарослях плюща весело трезвонила капель, под огромным молчаливым сводом звонко запела птица — просто текла здесь жизнь, удивительно просто.

Они поговорили о том о сем, Бонев снова похвалил Стоилову дочку.

— Быть может, наши дети и внуки возьмут от нас самое лучшее, ну, скажем, веру, выносливость, мужество, и научатся сочетать их с более глубокими знаниями, с большей прозорливостью.

— Они возьмут то, что мы им дадим, — ответил Дженев. — И хорошее, и дурное.

— Почему и дурное — ведь они будут учиться на наших ошибках, неудачах.

— Человек учится лишь на собственных ошибках.

Бонев и на этот раз не согласился:

— Разве мы судим о жизни только по тому, что происходит с нами, а не вокруг нас?

Кому ты об этом толкуешь, с горечью подумал Стоил.

— Наши наблюдения выеденного яйца не стоят, если они не станут и нашим внутренним мерилом. Я не раз говорил, что в каждом из нас запрятало довольно точное устройство, которое побуждает нас поступать так или иначе, в зависимости от условий. Условия объективны, но не враждебны человеку.

Где-то в низине протарахтел скорый поезд на Варну: незаметно подошло время обеда. Они встали и, размяв затекшие ноги, пошли по верхней части заповедника. Рядом с пощаженными временем языческими капищами проступали хрупкие фундаменты христианских церквушек, расположенные по неизменной, роковой оси восток — запад. Вокруг капищ буйно рос кустарник, а у бывших церквушек зеленела трава. Пониже, на средней части склона под солнцем, на виду у простиравшегося к югу раздолья торчали остовы римских вилл с замусоренными водопроводами и термами, с колоннами, изрубленными, словно ноги инвалида, с полуразрушенными бассейнами, посиневшими от бордосской жидкости. Вокруг зеленели сады и виноградники.

Вдалеке, у подножия гор, дымился городок. Он пережил все болгарские царства и пятивековую османскую неволю, войны и восстания. Город, в котором всего несколько десятилетий назад стоял целый лес минаретов и над чьим небосводом в раннее светлое утро висит луна, как отточенный ятаган.

Стоил шагал со странной легкостью, опьяненный курением и голодом, взволнованный видом древних культур, напластовавшихся одна на другую, как напластовался болгарский характер — его он понимал и не понимал, ему он многое прощал и многое не был способен прощать.

Смешно, конечно, становиться в позу и вершить правосудие, хотя бы про себя. Но что поделаешь, ведь он принадлежит этой земле, питает к ней и сыновнюю, и отеческую привязанность, а это что-нибудь да значит.

Стоил вспомнил своего отца — угловатого, мускулистого, с несмываемым загаром от масла и копоти на лице и руках, с протертой походной сумкой, в поношенных, но всегда выглаженных брюках, с мрачной уверенностью во взгляде, унаследованной или приобретенной — для сына это осталось тайной. Еще юношей его отец вооружился лопатой, удобной для кочегара и непригодной для крестьянина. И правда, в этом был какой-то символ. С юных лет и до самой смерти — простой и немногословный — он был отлучен от земли, он отвык от ее плоти и запахов, не мог ощущать ее твердости и податливости, больше того — он почти не ступал по ней, а проносился в какой-то пяди над нею. Трясясь и качаясь от мимолетных прикосновений колес к рельсам, опаляемый жаром топки, он мчался куда-то вперед, вспарывая пространство. Эта особенность отцовской жизни выражалась и в походке, и во взгляде, в словах и в самом мышлении, в том суровом постоянстве, с каким он догонял вечно убегающий, переменчивый горизонт.

Стоил не помнил ни бабушек, ни дедушек, они рано ушли из жизни, да и отец ничего ему о них не рассказывал, как будто их вовсе не было на свете. Он вообще говорил очень мало, скупо, как будто слова причиняли ему боль — вероятно, так оно и было. «Жизнь трудная, — говорил он, — надеешься на одно, а получается другое, и чтобы честно выдюжить, надо стянуть себя в тугой узел вот этими руками», — и обращал к нему свои дубленые ладони, похожие на лемехи. Стоил незаметно ощупывал нежную кожу своих рук и старался вникнуть в слова отца. Иной раз отец ронял, как бы думая вслух: «Даже если ты станешь ученым человеком, родной очаг не забывай, никогда… Иначе немудрено и заблудиться».