Герчо Атанасов - Провинциальная история

— Почему некрасивые? — возразил Петко.

— Да потому что некрасивые! — стояла на своем Евлогия. — Пошли дальше. Коровы из меня тоже не получится, стать овцой — не приведи господь… эврика, сообразила-таки! Коза я, вот кто. Что ты скажешь? — Машину занесло, Евлогия присвистнула и тут же вернула ее на проезжую часть дороги. — Какого ты мнения насчет козы?

— Раз она тебе нравится…

— Деле, не в том, нравится или нет, а в сходстве, дорогой живописец. — Евлогия заметила, как он покраснел. — Я упряма? Упряма. Ноги у меня как снимки? Тоже верно. И неприветливый взгляд. И носит меня по тропам, которые никуда не ведут. — Она вздохнула с каким-то удовлетворением. — Вот только бороды и рогов мне недостает. Не дал господь…

Они углубились в село, проехали мимо караджовского дома. В этих заиндевелых окнах, пустующей галерее и глухом дворе было что-то мертвящее, и Евлогия подумала, что от самого Христо Караджова тоже несет мертвечиной. Как же это ее мать могла сойтись с ним?

Они поставили машину перед правлением кооперативного хозяйства, и Евлогия пошла разыскивать председателя, которого она немного знала. Наверху все комнаты оказались заперты. Евлогия в душе обругала себя за то, что эта поездка оказалась непродуманной — здешних людей она не знала и не к кому было зайти в гости. Ей следовало сперва приехать сюда одной да посидеть часок в корчме — нашлись бы мужички, которые составили бы ей компанию. А Петко на такое не способен. А еще хочет стать художником… Но нет, она несправедлива, как раз наоборот, ей по душе его молчаливость, только иногда она хотела бы, чтобы он не был таким скованным.

Евлогия предложила ехать обратно. Петко лишь пожал плечами.

Перед домом Караджова машина остановилась. Подойдя к калитке, Евлогия молча посмотрела исподлобья в широкое открытое лицо пустующего дома и, ссутулившись, неторопливо побрела к крыльцу. У нее было такое чувство, что из дома за нею следит сам Христо Караджов, закрывая собой ее голую мать.

Дверь нижнего этажа была заперта. Евлогия оглядела двор, любопытные хатки, стоящие вокруг, и поднялась по галерее до верхнего этажа. Дверь и там оказалась на засове. Заглянула в заиндевелые окна, но увидеть ничего не смогла. Здесь они были, подумала Евлогия, припоминая подробности, которые удалось выудить у Диманки. Развлекались…

Ее взгляд описал дугу по выбеленному простору, спустился вниз, к реке, и устремился дальше, к голубоватому воинству лесов, за которыми, словно изваянные из мрамора, высились горы, — на запад, к столице, где сейчас наслаждались полной свободой те двое. Ее рука нырнула в сумочку, нащупала авторучку, листок бумаги. Она размашисто написала: «Ты останешься один. И поплатишься за все». А снизу поставила маленький кривой крест. Потом свернула бумажку вдвое и сунула ее поглубже в дверь.

Евлогия пересекла двор в обратном направлении, ступая в свои следы на девственном снегу. Нет, он не был так уж нетронут, его прострочили в разных направлениях крестообразные следы птиц, и он стал похож на рождественский пирог. Будто даже птицы выражали пренебрежение к хозяину.

— Извини, пожалуйста, — сказала Евлогия, плюхнувшись на сиденье. — Я должна была оставить записку.

По дороге в город ей пришла мысль пригласить Петко к себе: познакомит его с отцом, выпьют немножко, потом можно будет отвезти его домой.

В холле ее внимание привлекла лежавшая на столе записка отца — он уехал на периферию, вернется только завтра.

— Отец задержится, — приврала она. — Располагайся, где тебе удобно. Я быстренько что-нибудь соображу поесть.

Петко окинул взглядом обстановку, большой пейзаж Тырново, написанный маслом, портрет пожилой женщины в черном, с восковым лицом и такими же руками, покоящимися на коленях, прошелся глазами по переполненной библиотеке. Поглядев на давно не чищенный ковер, Петко невольно сравнил его с тем, что лежал у них в комнате. Да, тут жили по-другому.

Евлогия принесла напитки, закуску, расставила все на столике и пододвинула его к креслу, в котором сидел Петко, но тут же смекнула, что дала маху: этим она, сама того не желая, лишний раз подчеркивала его увечность. Отодвинув столик на прежнее место, она хлопнула Петко по плечу и с напускной бодростью сказала:

— Ну, Магомет, придвигайся к горе.

— Я не Магомет, я Петко, — бросил он, придвигая кресло.

— Тем лучше, на здоровье!

Чтобы избавиться от неловкости, Евлогия спросила, как он находит их квартиру. Петко ответил, что ему нравится, все сделано со вкусом, особенно пришлись ему по душе картины, прежде всего портрет старушки, это, должно быть, ее бабушка.

— Нет у меня бабушки, — с грустью сказала Евлогия. — Я не помню ни той, ни другой. Это просто портрет старой женщины.

— А мои бабушки живы, — сказал Петко.

Евлогия спросила, когда он покажет ей свои картины, но Петко дал понять, что не обещает: может быть, когда-нибудь. Когда они раззнакомятся? — припомнила она его слова. Может, и тогда. Выходит, он не особенно верит в их дружбу? Верит, но только дружба должна быть без скидок.

— Слушай, мил человек! — рассердилась Евлогия. Что это за разговоры? Зачем ты суешь мне в нос свои комплексы — а если я начну вытряхивать перед тобой свои, куда мы зайдем? Лучше выпей, расслабься.

— А что я такого сказал, чтобы так раздражаться, — что мы с тобой не равны, единственное. — И он жадно отпил из бокала.

— Люди равны на кладбище, — бросила она. — А в жизни каждый сам по себе. Расслабься ты наконец!

— Ева, давай говорить открыто. Ты меня жалеешь, а я этого не переношу, хватит с меня домашних.

— Не собираюсь я тебя жалеть…

— Тогда как же тебя понимать?

Евлогия растерялась. Ей нечего было сказать, он был прав — она действительно его жалела, покровительствовала ему, сочувствовала, рядом с ним ей было неловко, как всякому здоровому человеку. Но как бы ему внушить, что это еще не все, что существует и другое — ее влечет к нему! Как ему открыться, что она мечтает о новой операции, которая восстановила бы его ногу, признаться в том, что однажды ей даже приснилась его первая выставка; на одном из полотен был изображен хромой мужчина, сидящий у побеленной стены, ослепительно белой и чистой, а возле него стоял красавец кот и глядел ему в лицо. Под картиной значилось: «Автопортрет». Но вот что было странно — Петко без палки свободно расхаживал по залу, не обращая на нее никакого внимания…

— Ничего, Петко, ничего, — сказала она. — А картины ты мне покажешь. Будь здоров!

Прочти он в этот миг ее мысли, он бы поверил в чудеса. Ведь у него действительно есть подобный автопортрет, и действительно с котом, только художник изображен сидящим на скамейке под виноградными лозами с выброшенной вперед негнущейся ногой. Возле палки, выгнув спину, сидит кот, уставившись в зеленую листву наверху. Эту картину Петко начал рисовать два года назад, сперва сделал набросок, потом стал писать маслом. Работал втайне от своих домашних, когда оставался дома один, и прятал холст в чулане, под другими полотнами. Картина была уже почти готова: сплетения виноградных лоз, купающиеся в солнечных лучах, обилие светотеней, торжество радостных тонов. Только лицо хромого, попавшее в густую тень, оказалось темным. Прорезанное яркими солнечными бороздами, оно выражало суровую печаль и неизбежное примирение. Петко чувствовал, что это самая удачная его работа, и в то же время, глядя на нее, испытывал тайный страх, что это полотно может оказаться его первым и последним зрелым произведением. Что бы он потом ни нарисовал, все будет нести на себе отпечаток этой печали и грядущего примирения, хотя сюжеты будут другие.