Герчо Атанасов - Провинциальная история

— Понимаю, ты относишься ко мне с подозрением. Сказать по правде, иногда я действительно испытываю искушение, но сегодня — вроде бы нет. Ты мне не веришь, не так ли?

Леда не ответила, и Караджов хотел было доверительно сообщить ей, что, может быть, тут сказывается его возраст, что он все больше привязывается к ней, но в этот момент его взгляд упал на складку юбки, слегка обнажившую ее ногу. В глазах у него помутилось, он не смог удержаться и бросился к дивану, жадно ища ее губы. Ее это не удивило, и поначалу она повиновалась его рукам, его дыханию, то бурному, то прерывистому, но потом нахмурилась и, собравшись с силами, резко, с удивительной для нее силой оттолкнула его и вскинула голову.

— Нет! Не смей!

Валяющийся на ковре, у нее в ногах, пристыженный и разъяренный, Караджов смотрел ей прямо в глаза, готовый на любое безрассудство. Однако и в этот раз чутье не обмануло его: Леда следила за ним с ледяным спокойствием. И он понял, что ею владеет не столько отвращение, сколько равнодушие. Да, это поражение. За ним должен последовать разрыв.

Голова его упала на грудь, и, обессиленный, он едва слышно произнес:

— Прости.

Вместо ответа Леда нервно взъерошила ему волосы и встала. Они молча надели пальто, молча сели в такси. У дверей ее дома Караджов чмокнул ее в руку и пошел обратно, не оглядываясь. Он старался ни о чем не думать, только двигаться, дышать и смотреть вокруг. Ему это почти удавалось. Но как только он переступил порог своего дома и оказался в неприбранной гостиной, ему сделалось не по себе. Он обвел взглядом комнату, предмет за предметом: здесь она сидела, вот ее вилка, здесь они танцевали, потом она села напротив, и тогда он… Грудь пронзила жгучая боль — он почувствовал себя совершенно одиноким, несчастным и всеми брошенным, губы его вздрагивали от невысказанных слов. И он ясно осознал, что полюбил.

Торжество уже шло на убыль и грозило превратиться в традиционную скуку: разделившись на группы, гости все больше погружались в служебные темы. То, что полагалось сказать по случаю проводов Хранова на пенсию, было уже сказано. Хвалы Саве Хранову были возданы, и больше, чем он того заслуживал, подарки были вручены, пожелания выражены. Желали ему в основном примирения с судьбой: отныне и впредь Саве Хранову вменялось в обязанность следить за газетами и за своим кровяным давлением, радоваться внукам и солнцу. А слова о том, что он мог бы еще оставаться в боевом строю, звучали скорее как утешение.

За длинным столом сидели работники окружкома, директора и секретари парткомов, инженеры, председатели общественных организаций, главный редактор местной газеты. Вокруг вертелся, щелкая своим аппаратом, фотограф Бедросян, мастер фотоэтюдов, председательское место занимал Бонев — порядок есть порядок. В центре восседал сам Хранов, опекаемый Дженевым и Парушевым, секретарем по идеологическим вопросам. Напротив них расположились другие секретари, рядом с ними — заведующие отделами, заведующие секторами, инструкторы. А в самом конце скромно молчал технический персонал, располневшие женщины с усталыми лицами. Стереопроигрыватель опять заиграл вальс, но желающих танцевать не оказалось — в этом зале танцы никогда не устраивались, так же как и застолья, сегодняшний банкет был исключением. Музыку выключили, спели «Гей, Балкан…», и группы стали распадаться на группки — тоже по иерархическому признаку.

Наблюдая за людьми, Бонев думал о том, как можно было бы по-другому проводить на заслуженный отдых старого Хранова. Так ли уж обязательно устраивать какое-то особое чествование? Бай Сава, как и любой другой, служил нашей общей идее, посильно трудился и получал за свой труд. Только ли за труд?

Он бросил взгляд на Дженева. Ему было известно, сколько получал один и сколько — до недавнего времени — другой. Но странная вещь: он не мог себе представить Стоила с кошельком в руках. Другое дело бай Сава, его пухлый потертый бумажник наверняка был для него ближе, чем народные миллионы, которые больше занимали Стоила.

Вот Дженев предлагал тост. Но что это был за тост — две фразы в честь виновника торжества и пять-шесть в честь болгарина, которому нелегко далась большая индустрия. Брался он за нее как бог на душу положит, а под конец дошел до того, что стал наводить марафет, чтобы пустить пыль в глаза. Так прямо и сказал: чтобы пустить пыль в глаза… Да еще добавил: «Здесь есть специалисты, пусть они меня простят за это, чтобы не прощать потом наедине».

Чудак.

Бонев задумался. Когда некоторое время назад, после мучительного разговора у Дженева, он излагал наверху идеи будущего секретаря по промышленности, конечно, предварительно ужав и упорядочив их, им владели сомнения, каких он давно не испытывал. Человек уравновешенный, с весьма средними познаниями — в этом в моменты раздумий приходилось отдавать себе отчет, — Бонев понимал, что в предложениях Стоила таится риск, как во всякой неизвестности, может, даже больший. На первый взгляд ничего особенного, но ведь речь шла об объективности критериев, а это дело не такое уж простое. Удастся ли решить его с помощью коллегий, опытных норм и прочего или они посеют лишь сбивающие с толку иллюзии, которые потом придется не то что жать — вырывать с корнем?

Именно это нельзя было предрешить, и бывали минуты, когда Бонев сожалел, что остановил свой выбор на Стоиле. Может быть, он действительно больше годен для какой-нибудь кафедры, для теоретических диспутов, для роли советника или эксперта? Кто знает…

Два прошедших месяца Бонев пристально следил за первыми начинаниями Дженева, за тем, как осторожно он все ощупывал и предварительно изучал. Стоил внес предложение назначить Крыстева директором завода, Батошеву — заместителем по производству, а Миятева — директором химического завода. Заготовили письмо в центр. По вечерам у Дженева собиралось множество народу. Наведывались Крыстев, Миятев, Белоземов, Батошева, инженеры и экономисты других предприятий. Иногда заводские специалисты собирались в окружкоме. Бонев не зная, о чем там говорилось, что обсуждалось, но нисколько не сомневался, что Стоил ничего важного от него не утаит. Кроме того, как ему стало известно, Стоил встречался на предприятиях с рабочими и техниками, раздавал письменные анкеты и настаивал, чтобы в них писали правду, только правду…

В зале стоял унылый шум, в одном углу уже играли в шахматы. Раскрасневшийся от вина и нервного напряжения, Сава Хранов пребывал в торжественной неподвижности и время от времени отвечал кому-нибудь с важным видом, хотя чувствовал себя внутренне надломленным. Надо уделить старику немного внимания, подумал Бонев, но в этот момент к нему подошел Стоил. Они сели в сторонке — потолковать без повестки дня, как выражался Бонев.