Герчо Атанасов - Провинциальная история

Первое, что увидели его глаза, была облупившаяся штукатурка, стена, на которой вкривь и вкось висели почтовые ящики. На одном из них значилось ее имя, вдруг ставшее таким далеким. Он снова стал читать письмо. Ты был так добр ко мне… такая уж я… очень прошу, не ищи меня… Именно в этой невыносимой просьбе была заключена вся правда: Леда ушла.

Одним духом он взбежал наверх. На этот раз женщина с выцветшими глазами не торопилась открывать.

— Куда уехала Леда? — спросил запыхавшийся Караджов, когда она появилась наконец в щелке приоткрывшейся двери.

Женщина ответила, что не знает.

— А когда вернется?

Она обожгла его злым взглядом и захлопнула дверь.

Как вышел на улицу, сколько времени бродил по городу, он не заметил. Опомнился, только когда стал подниматься по какой-то очень знакомой лестнице. Здесь была мансарда архитектора, в которой он расстался с Марией. Перед последним этажом он остановился: что он здесь ищет — сочувствия, утешения? И у кого — у Марии? Как-то раз он случайно увидел ее на улице, в компании небрежно, но модно одетых молодых людей, вероятно, из артистического мира. Мария звонко хохотала, но, когда увидела его, смех оборвался, и Караджов ощутил на себе ее злобный, мстительный взгляд.

Караджов пошел было вниз, однако ноги сами понесли его к мансарде. Рука легко отыскала нужный ключ, щелкнул замок, и он переступил порог. Шторы были задернуты, сквозь щелку пробивался тонкий луч. Ему бросилось в глаза одеяло архитектора — тщательно заправленное, это, конечно, сделали женские руки. Вещей Марии не стало. Застоявшийся воздух убеждал в том, что здесь давно никого не было.

Присев на край кровати, Караджов закурил. Мария ушла, как Диманка, как Леда. Над ним нависло проклятье: женщины бегут от него. Осталась одна Стефка, связанная тайной, недоступная и властная в роли игривой приятельницы. До чего же ты докатился, Христо Караджов?

На губах у него застыло слово «Леда», горечь переполняла его. Загасив недокуренную сигарету, он откинулся на кровати, упершись головой в стену. И впервые в жизни, с тех пор как себя помнил, выругался — грубо, зло. Чего он добился от этой жизни? Власти, денег, женщин, свободы, славы? Всего и ничего. Всего и ничего! Леда — последнее подтверждение этому. Именно в ней его проклятье, именно ее устами и почерком оно заговорило, заклеймив его, отвергнув единственный его чистый порыв.

Ему было больно.

Во второй половине дня Караджов уложил чемодан, пропустил глоток коньяку, выпил чашку крепкого кофе и сел за руль. Совещание должно начаться только через два дня, но у него не было сил ни на час оставаться больше в этом пустом городе, в своей онемевшей квартире, в шумных учреждениях, возле телефонов, по которым ему не услышать голоса Леды.

У него не было ясности, куда он сейчас поедет: прямо к морю или остановится где-нибудь по пути. Петляя по городу, он, сам не зная как, оказался на улице, где жила Леда, и сбавил скорость. Она в самом деле уехала в горы, о которых до этого и упоминания не было, или скрывается дома, оберегаемая матерью? Теперь это уже не имело значения. Он свернул в первый попавшийся переулок. Ему вдруг пришло в голову, что единственное место, какое он сейчас должен посетить, — это его родное Брегово, старый отчий дом.

В машине стало тепло, он расслабился. Теперь можно спокойно ехать и ни о чем не думать. Он включил радио: народная музыка, сводка о производственных достижениях, искажаемое помехами пение оперного хора, напоминающее о давно забытых чувствах. Он выбрал народную музыку. Слушал, а мысли витали где-то далеко.

С тех пор как перебрался в Софию, Караджов не ездил по этой дороге, такой знакомой и как будто новой. Одно время он все порывался съездить в свой город, в село, забрать кое-какие вещи, повидаться со знакомыми, а главное — поговорить с Диманкой, попытаться найти тропинку к ее сердцу.

Весть об избрании Дженева секретарем окружкома застигла его врасплох. И хотя их служебные пути разошлись в разные стороны, а личные связи оборвались навсегда, узнав эту новость, он испытал ревность, почти зависть, к тому же в этом факте он усмотрел и скрытую угрозу для себя — сбывались его давнишние опасения. Стоил снова взял над ним верх, и он ничего не может ему противопоставить. Как это ни странно, он сам способствовал возвышению Дженева. Ведь если бы между ними не произошел разлад, они до сих пор вдвоем управляли бы заводом и прикидывались бы друзьями.

Стая гусей вынудила его нажать на тормоза, машину занесло. Неподалеку стояла группа крестьян, они глазели на него, засунув руки в карманы.

— Чертовы зеваки! — прорычал Караджов.

Нет, притворяться друзьями они больше не смогли бы. Не только потому, что спор между ними с каждым днем углублялся, подогреваемый честолюбивыми помыслами. Мария продолжала увиваться вокруг него, а он не мог устоять перед соблазном, обостряя в то же время отношения со Стоилом, — это были две стороны одной медали. Но тогда он этого не сознавал с такой ясностью.

Конечно, были и другие факторы: вмешательство Калоянова, Бонева, возможность перебраться в столицу. Но получилось так, что из всех своих передряг победителями вышли они оба, а побежденными остались женщины, и прежде всего Диманка. Волнует ли она его? Так же, как Леда. И так же, как Стоил… Так же как — значит, никак.

Он ехал в родные края, впервые не испытывая того радостного возбуждения, какое ему было знакомо с молодых лет, со щемящей душой бежал он из города, в котором осталась Леда… Да пошли они к чертям, все эти флейтистки, все бабье, не стоят они того.

Машина вонзилась в стелющийся по шоссе зимний сумрак, под колесами шуршала слякоть, но частый хруст напоминал о надвигающейся стуже, которая присыплет дорогу сахарком и сделает езду приятней, но и опасней. Время от времени он тянулся к ручке приемника, чтобы нащупать в эфире что-нибудь особенное. Наконец нашел станцию, передававшую классическую музыку. В благородном звучании оркестра слышались голоса фагота и кларнета, который Караджов принял за флейту. Его слух ловил сложные переплетения звуков, погружал их в память, и они омывали бледное похорошевшее лицо Леды, стоящей на сцене, расплескивались по залу и снова вливались в него, сидящего в первом ряду. Слабые импульсы далеких миров… Но ему и этого было достаточно: он испытывал нежность к зачарованной Леде, к ее необычной профессии, пьянящей, словно вино, — божественная смесь чувства, мастерства и экстаза, которую он хорошо знал и ценил… Машина окружила его теплом, уютом и почти самостоятельно выбирала дорогу, оставляя в стороне канавы, поля и ямы. Вдали замерцали огни села, чьи дома скучились, словно стадо, чтобы было теплей среди всеобщей стужи, спускающейся по синеющим бокам гор. Так, мчась между реальностью и воспоминаниями, Караджов убеждался, что не способен жить в мире иллюзий и грез, они лишают его сил, энергии, веры в себя. И он опять стал вертеть ручку приемника, до тех пор пока не послышался щелчок.