Эрик Бутаков - Бульвар Постышева

Через какое-то время, когда первая бутылка была наполовину пуста, появился Николай Андреевич с раздвижным своим стаканчиком, с пакетиками «васаби», ещё с какой-то хренью, и с Димкой Александровым, который всем предлагал коньяк, но в его купе. Однако решили сначала всё Это допить, а там, — видно будет. И все растележились в душном, почти неосвещенном купейном проеме на скамейках, заваленных куртками, пакетами, рюкзаками и напивающимися человеческими телами. Время потекло, и пространство потекло к Танхою. Стало по-туристски хорошо. «Тада-тада, тада-тада», что-то звучало из-под вагона. Наверное, это колеса стучали на стыках рельс. А, может, кому-то делать было нехер? Наливай!

За окном пробрасывал снег, дул ветер, стояла непогода. Это было видно, когда проскакивали плохо, но всё же освещенные, одинокие деревушки в таежной глуши. Настроение это не улучшало. Только водка была способна угомонить некий трепет, чтобы не сказать, модраж, перед предстоящим переходом. И все продолжали угоманиваться ею. Николая-напротив почему-то очень волновал вопрос: «Где мы сейчас едем?» Майор запаса Александров снимал показания Архипа, типа, где сейчас живешь, с кем живешь, чем занимаешься, где работаешь и так далее. Архип отвечал:

— В бегах я, дядя. Жить мне негде, вот и мотаюсь по поездам — мож кто накормит, напоит — как-то жить-то надо. Время сейчас не спокойное, темное время…

— Ты из себя бедняжку Изольду Изауру-то не строй, жить ему негде. Знаем мы вас.

— Ну, а коль знаешь, так чего доеба… простите товарищи, лся? Давай, лучше, выпьем, Димка, и ты нам на ночь какую-нибудь ментовскую сказку расскажешь.

— Вот, ты совсем не меняешься. Как был…

— Ты из себя бедняжку Изольду Изауру-то не строй, наливай, — перебил его Архип.

Так продолжался путь. Люди в проходе стали появляться с голым торсом. Это были молодые туристы из детско-юношеской школы, которым пить не разрешалось, поэтому они пили только пиво, но много, и ходили курить в тамбур, где всё перегораживал горный велосипед, хлопали стальные двери, на окнах появлялись «следы» ног, было холодно, одиноко и пахло углём. Иногда проходили симпатичные женщины во влажных красных футболках на голое тело. Их отлично развитые груди говорили о их полноценном здоровье. Они специально, видимо, это подчеркивали. Делать-то нечего, вот и смотришь. А им это нравится, они чувствуют это, вот и ходят по вагону взад-вперед. В вагоне, стоит в него залезть, сразу создается ощущение, что нормальная, теплая, светлая, чистая жизнь, с батареями, ваннами, кухнями, диванами, свежим бельём, вдруг разом исчезла. Вместо неё появилась потная, душная, куда-то, непонятно зачем, бегущая дорога, тоска, прощание на веки и только прикидываешь по времени, что там сейчас твои делают. И такая одинокость! Если едешь один, идешь, от нечего делать, в морозный тамбур курить, там ещё раз всё вспоминаешь, мысленно говоришь со своими близкими, используя для беседы собственное отражение в темном стекле, потом бросаешь окурок куда-то в щель между вагонов, громко хлопаешь дверьми и заходишь, на всякий случай, в туалет, если он не занят. Обязательно смотришься в зеркало: «Ну, и рожа у тебя, Шарапов!» Проступает каждая точка, каждая пора на лице от такого освещения, как в вагонном туалете. Но если ты не один, опасайся навязчивых тем разговора с соседями, могут достать и поспать не придется.

Николай-напртив вдруг выкрикнул:

— О! Подкаменная! Я сюда машину ставлю!

— И что? Каждый день за ней ездишь? — тут же спросил Архип.

— Нет, ты чё? Это когда мы на Байкал спускаемся, я сюда её ставлю.

— Ну, слава Богу, а то я было подумал… — Архип на этом и закончил.

Олег из вежливости сдержал смех. Димка не понял. Николай Андреевич был занят поглощение пищи. Всё шло свои чередом.

Стоянка. Слюдянка. (Или наоборот). Купили в Слюдянке омуль, который приносят прямо к вагонам. Был повод подышать, а после — продолжить. Продолжили. Но, кажется, уже было лишне. Да, так и было. Ну, и что?

К часу ночи все прилично набрались, разложились кто куда покимарить, чтобы подкопить силы. Архип вытащил упаковку активированного угля, порвал её пополам по вдоль, половину протянул Олегу.

— Съешь, доктор, — завтра утром будет легче.

Доктор намек понял, съел, запил чаем, и они с Архипом водку больше не пили.

Пришли надсмотрщицы в красных ветровках, поквакали по поводу, как же можно столько пить, да ещё при детях. Их посылать не стали — не было сил спорить и желания ссориться, всё равно уже почти все выпито, и больше пить не хотелось. Им просто сказали: «Простите, мы больше не будем», и не наврали. Угомонились. Утро расставит всё по своим местам.

Пять утра. Подъем. Танхой. Вагоны стоят на запасном пути недалеко от туалета. Надо сходить в туалет, заодно, проверить погоду. В туалет из душного, пропотевшего вагона, все ходят в одних пуховиках без головных уборов. Это помогает понять насколько мерзко на улице. И сразу падает настроение. Зато морозец бодрит, раз туды его в качель!

— Ну, как там? — спросил Николай-наротив, когда Архип, фыркая и ёжась, приземлился на свою лавку.

— Говно полное! Ветер, темень, снег и мороз.

— Может, ну его нафиг, — откуда-то появился Коля Крюков, — не пойдем.

— Пойдем, — сказал, проходящий мимо за кипятком со своей цветной пластиковой фляжкой, Дмитрий — милиционер.

— Пойду, тоже кипятку налью, — сказал Олегу Архип, взял термос и пошел к титану.

У титана Димка пытался удержать выскальзывающую из двух его корявых рук фляжку. Кипяток её переполнил и стал поливать его пальцы. Дима терпел, чтобы не уронить скользкий сосуд. Архип успел повернуть кран и закрыть воду.

— Так лучше? — спросил Архип.

— Спасибо, — сказал, морщась от боли, Димка. Уперся коленом в дно фляжки, перехватил её поудобней и подняв глаза на Архипа, ещё раз сказал. — Благодарю.

— Да, ладно, Дима. Не обжегся?

— Есть немного. Ничего — не очень. Коньяк будешь.

Архип улыбнулся, хмыкнул и промолчал.

Димка понял, что — нет.

В шесть тридцать — какое-то построение. «Все на улицу! — кричала рыжая в красной ветровке. — Не забывайте свои вещи!»

— Во, покомандовать любит! — оценил её старания Архип и, обратившись к попавшемуся под руку Димке, спросил: — Скажи, Пиночет.

— Точно.

— У неё видимо мужика нет, — подытожил доктор, — раз она здесь на детей орет, а ни дома с семьёй.

— Вполне возможно, — согласились все. На том и порешили, натягивая на себя в тесноте и неудобстве всю свою долбанную многочисленную и многофункциональную одежу. Достали лыжи, достали палки, навьючили рюкзаки. Со столика убирать не стали — неохота, сами уберут.

Стали выбираться на воздух.

Что может быть хуже раннего холодного утра, ветра, снега, тусклых привокзальных фонарей дремучего полустанка, перегара во рту, необходимости сейчас выходить на лед и тащиться под пятьдесят километров (с учетом изгибов тропы) куда-то в темноте, освещая путь фонариками, прикрученными к бестолковым головам? Ничего, кроме Германской войны. Давайте, хотя бы, сфотографируемся на прощанье!