Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

Я должен был решиться – и я решился. Как в тринадцать лет, на пороге боксерского зала. Только тогда мне помогла рука Виталия Ивановича, а сейчас – нос Арта. А вы, поди, думаете, что я все еще над ним смеюсь? Вовсе нет. Мне даже трудно представить, что бы я делал без него.

Я взялся за плотную пленку. Она громко зашуршала. И, повинуясь этому шуршанию, продолжая его, не давая ему затихнуть, я потянул полиэтилен на себя. Занавес оборвался и мягко осел на пол.

Мы увидели маленькую мастерскую, и в центре ее – словно огромный кокон из полиэтилена. Он был прикреплен к потолку, опускался до самого пола и снова поднимался вверх. Из этого кокона торчали ноги в стоптанных кроссовках; на правой я разглядел комок глины с прилипшим пучком травы. Трава была такая свежая и яркая, словно выросла на подошве. Мой взгляд, отказываясь двигаться дальше, уцепился за этот комок глины и пучок травы. И, однако, неестественно вывернутые ноги не оставляли никаких сомнений: отец не просто прилег отдохнуть. Он был мертв.

Я увидел протянутую руку Арта, показывающую куда-то.

– Кровь! – сказал он.

На полиэтилене, там, где должна была быть голова, виднелись бурые, уже засохшие, пятна.

– Кровь, – машинально повторил я. – Кровь. Это – кровь.

Я шагнул вперед и раздвинул стенки кокона. Отец лежал, одетый в линялые джинсы и белую футболку. На груди у него было ружье. Палец покоился на курке. Футболка вокруг выреза пропиталась кровью: это напоминало красный воротник.

Я не мог заглянуть в его глаза, увидеть знакомые черты лица: потому что головы у него не было.

Он лег в свой кокон, упер ствол в подбородок и нажал на курок. Надо ли мне рассказывать, какой огромной разрушительной силой обладает охотничий патрон двенадцатого калибра, снаряженный картечью? Вряд ли у меня хватит сил и таланта описать увиденное. Ну, а фотографий на память я, сами понимаете, не делал.

– На что тебе голова? – пробормотал я. – Подставлять под удары этого громилы?

Арт с опаской покосился на меня.

– Саша… С тобой?…

И я, как тогда, на ринге, поднял руки. И сжал их в кулаки.

– Я в порядке, Арт.

Знаете, я всегда чувствовал, что так оно и будет. Не знал наверняка, но чувствовал, что по-другому просто быть не может.

Этот гордец и упрямец всегда должен был все сделать сам.

САМ, САМ, САМ – вот настойчивый рефрен, который он повторял всю жизнь.

Он никогда и никому не позволял распоряжаться своей судьбой. И даже смерти не позволил придти тогда, когда она этого захочет.

Может, у него была какая-нибудь веская причина? Может, он был смертельно болен – другое мне почему-то на ум не приходит? А может, просто увидел, что теряет силу и испугался – ведь он был обычным человеком и тоже мог бояться? Но он всегда побеждал свой страх. Оказывался сильнее.

Нет, нет, поверьте, я не идеализирую его. Он не был сверхчеловеком. Просто он все время побеждал себя: так и жил – с постоянным чувством победы.

Наверное, он зарядил ружье: короткое помповое ружье; ему не пришлось снимать обувь и искать курок пальцем ноги.

Нет, нет. Раньше. Он истопил баню, помылся. Наверняка перед этим два дня не ел и сходил в туалет, чтобы предательски разжавшийся сфинктер не опошлил его последний грандиозный замысел. Побрился, причесался. Я знаю, что он делал все это не второпях, а рассудительно, не упуская ни одной мелочи. Продумал весь СЦЕНАРИЙ: как мы войдем, да как увидим записку, да во что переоденемся, как будем ломать дверь сарая…

Да. Так наверняка и было. Он надел старые, но чистые вещи, взял ружье с единственным патроном, хотя в магазине «Рыси» их помещается семь штук; но зачем ему семь штук? Одного достаточно. Я даже думаю, что он не купил его в магазине, а набил сам. И руки у него не дрожали.

Он заранее напилил дров, высушил их (на это ушла неделя, не меньше), привез полную канистру бензина, ту самую, о которую я запнулся, когда Арт набросился на меня, выгнал «УАЗик» и заехал в сарай задним ходом, тщательно развесил полиэтилен, соорудил кокон и шагнул в него. Он забыл только одно – положить перед своей последней постелью коврик, чтобы вытереть ноги.

Иначе я бы не стоял, как баран, уткнувшись взглядом в комок влажной глины с прилипшим пучком травы.

Отец…

Он улегся в кокон и положил ружье на грудь. И тут он испугался, потому что был обычным человеком, а никаким не гиперборейцем.

Он лежал… Сколько? Минуту? Две? Десять? Час? Нет, думаю, недолго. Он ничего не вспоминал, и жизнь не проходила у него перед глазами. В глазах у него прыгали чертики, и он громко спросил себя:

– Ну что? Обосрался, индеец?

Помолчал и с улыбкой ответил:

– Да хрен вам! – и нажал на курок.

Наверное, так это было. Во всяком случае, я бы сделал так.

Я поймал себя на мысли, что стою и смотрю на отца. Смотрю, но не вижу, будто до меня никак не может дойти, что его уже нет.

– Саша! – позвал Арт. Я очнулся.

Он держал в руке листок бумаги.

– Это лежало на верстаке.

Записка. Я почти знал, что там написано.

Я подошел к Арту и взял у него из рук листок.

«Я ни о чем не жалею и ничего не боюсь. Мог бы сказать «прощайте», но лучше я напишу «люблю». Реально только то, во что веришь, остальное – ерунда. До встречи».

Внизу, под этими словами, был маленький неумелый рисунок: вулканический остров, захлестываемый огромными океанскими волнами, и на берегу – высокие безглазые изваяния с вытянутыми лицами. Остров Пасхи. И его каменные истуканы.

– Что это значит, Саша? – спросил Арт.

В нем произошла какая-то мгновенная перемена: лицо его стало нежным, заботливым, мягким. Я почти рассмотрел в лице Арта ту женщину, которую любил мой отец – Риту: тонкую, изящную, с большими печальными глазами. Она смотрела на меня, как смотрят на больного ребенка – сквозь слезы, с немым материнским упреком. И в тот момент я любил ее, понимал и прощал ей все, и хотел только одного – убрать печаль из ее глаз, выпить до дна, отравиться ее сладким ядом и спрятать его навсегда в глубине своего сердца. Наверняка то же самое чувствовал и отец, глядя на нее, касаясь руками ее нежной кожи, поправляя выбившуюся прядку ее шелковистых волос. Она была прекрасна. Она была почти богиней за исключением самой малости: она всегда оставалась земной женщиной. И, скорее всего, отец немножко лгал: ей и самому себе, потому что любил не ее, а ее образ, существовавший только в его пылком воображении. И, видимо, он тоже понимал это: «романтик» не означает «дурак».

– Что ты на меня так смотришь? – с подозрением спросил Арт.

Я провел рукой по лицу, стряхивая невидимую паутину.

– Нет, ничего. Задумался.

– Что это за рисунок?

– Это? Это – остров Пасхи. Место, куда отправляются все НАСТОЯЩИЕ ИНДЕЙЦЫ, когда приходит их время.