Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

– Все нормально! – говорил он. – Двигаешься хорошо! Еще бы удар! Жесткий удар! А лучше серию – одним ударом его не проймешь. Но – короткую. Раз, два, три – назад! Раз, два, три – назад! Понимаешь?

Я кивнул.

– Ну так давай! Иди стреляй. Зря я тебе, что ли, подковы в перчатки зашивал? – у него была такая привычка – подбадривать мальчишек незатейливыми шутками.

Второй раунд начался с ураганной атаки Беди. Он бил на выбор. Прижал меня к канатам и делал, что хотел. Я почувствовал, что плыву, и уже ждал спасительного счета, но рефери не торопился. Рефери был старым другом Карепова, а Карепов считал, что я пока в порядке, и не стоит портить дело обидным нокдауном.

Мне удалось поднырнуть под правую Беди, и, оттолкнув его обеими руками, я снова вырвался на простор ринга. Ушел от гибельных канатов.

Но далеко уйти не удалось. Бедя настиг меня и снова стал теснить в угол. И вот тут, когда голова моя распухла и совсем перестала соображать; когда я сдуру задрал руки, закрывая перчатками голову, Бедя достал меня по печени. Хорошо достал.

Если кто не знает, то это – самый болезненный удар в боксе. Мне что-то объясняли про капсулу печени и про то, что при акцентированном ударе то ли из нее выходит кровь, то ли, наоборот, затекает, но смысл один – это очень больно.

Я согнулся, как перочинный нож, но на колено не опустился. Бедя имел полное право меня добить, и, если бы не рефери, непонятно каким чудом выросший между нами, так бы оно и случилось.

Он открыл счет и, кося глазами по сторонам, чтобы никто не видел, шептал мне:

– Держись, парень! Время! На счет «восемь» вставай! Сейчас уже гонг!

Я глубоко дышал и попрыгал на пятках: обычно это помогает при ударе ниже пояса, но, наверное, и по печени – тоже. Мне стало полегче. На счет «восемь» я с трудом разогнулся и поднял перчатки, показывая, что я в полном порядке. Свеж, как огурчик. Могу побить Бедю и после этого разгрузить пару вагонов с цементом. А потом влегкую пробежать десять километров. А потом – уж до кучи – повторить двенадцать подвигов Геракла. Разумеется, до того, как я выиграю Олимпийские Игры, нокаутировав Мохаммеда Али. Но – после того, как слетаю в космос.

А вот космос был близко. Бедя дрожал, как токарный станок на полных оборотах, и рвался в бой. Выражение его лица сулило мне по меньшей мере небо в алмазах. И – в случае особого везения – упоительное в прямом смысле этого слова питание через трубочку в течение ближайшего месяца, пока не срастется челюсть.

Рефери дал отмашку, развел локти в стороны и крикнул: «Бокс!». При этом он как бы ненароком толкнул Бедю плечом, отчего тот покачнулся и сбился с шага. А я торопливо запрыгал от него, как зайчик на лужайке.

Гонг застал меня в Бедином углу. Нельсон просунул через канаты стульчик и шлепнул меня по заднице:

– Иди к папе, малыш!

Я поплелся по диагонали ринга, проклиная тот день, когда родился. На ходу украдкой взглянул на мать. Лицо у нее покрылось красными пятнами, она нервно комкала кружевной платочек и то и дело подносила его к глазам. Я скорчил такую гримасу, точно съел тухлое яйцо, и отвернулся.

Я уже подходил к Карепову и вдруг увидел, как по залу широкими шагами идет отец.

Он был с бородой, в толстом грубом свитере, в руках – куртка из брезента цвета хаки. Такие в годы его молодости называли «штормовками». Потом уже, пару лет спустя, я понял, кого он напоминал в тот день – Хемингуэя. Того самого, любимца женщин и читающей публики, любителя кьянти, охоты и бокса.

Он был абсолютно серьезен.

Карепов поставил мне стул, но я даже не присел. Я, не отрываясь, смотрел на отца. До этой минуты я думал, что самое худшее – это если меня побьют на глазах у матери, и ей будет меня жалко. Но оказалось, что еще хуже – опозориться перед отцом.

Карепов что-то говорил, но я не слушал. Отец подошел и стал рядом.

– Если ты собрался ему отсосать, то мог бы это сделать и в раздевалке; не обязательно было выходить на ринг, – негромко сказал он.

Карепов хотел вмешаться, но отец не слушал.

– На что тебе голова? Подставлять под удары этого громилы? Посмотри, у него же техники – никакой. Видишь, как он наклоняется вместе с джебом? Уходи вперед и кнаружи, встречай его правым кроссом. Затем – левый апперкот, и на отходе – еще раз правой. Встряхни его и добей.

Прозвучал гонг.

Бедя бросился ко мне, предчувствуя легкую победу, но я уже знал, что делать. По-моему, я даже улыбался. И, когда он, одновременно с шагом левой начал выбрасывать вперед и вверх свою левую руку, я коротко шагнул вперед и вправо, и над его не успевшей подняться рукой выбросил правый кулак. Наверное, мне просто повезло. Удар пришелся прямо в подбородок. Голова у Беди дернулась, и тонкие прядки сальных волос, похожие на крысиные хвостики, взметнулись вверх. Я опустил левую перчатку и снизу еще раз ударил точно по цели. Бедя покачнулся, и третий удар – снова правой – поставил точку в этом бою.

Рефери едва успел разнять нас, а то бы я его отделал как следует.

Он помог дойти Беде до угла, и последнее, что я видел – как Нельсон бьет своего питомца по щекам, пытаясь вернуть затуманенное сознание в тот грецкий орех, который заменял Беде мозг.

Дальше мне было неинтересно. Я отвернулся и попытался найти глазами отца, но увидел только его удаляющуюся спину. Он уходил, не оглядываясь. Я хотел броситься за ним, но рефери крепко схватил меня за руку и поднял ее над головой. И в этот момент отец тоже поднял руку. И сжал ее в кулак. Но так и не обернулся.

Его широкая спина мелькнула в дверном проеме, и в следующее мгновение он скрылся в темноте коридора. Тогда я понял, что сожгу его.

Во втором полуфинале Димка выиграл по очкам, но от финального боя с ним я отказался.

– Ты отнимаешь у него победу, – сказал мне на ухо Виталий Иванович. – Так с друзьями не поступают.

«Нет. Он поймет», – подумал я и пошел в душ.

Всю дорогу до дома мы с матерью молчали.

Она передала Карепову большую банку малинового варенья.

Больше я боксом не занимался.

Чемпиона из меня все равно бы не получилось. Да это и неважно. Важно то, что я смог что-то из себя сделать. А что не смог сам – в этом мне помог отец.

Он вместе со мной праздновал мою победу.

Я помню, как он вскинул руку. И сжал ее в кулак. А потом – скрылся в темноте коридора. За это можно было и сжечь.

Мы стояли перед плотным полиэтиленовым занавесом и чего-то ждали, хотя понимали, что ждать нечего. Арт громко сопел – наверное, причиной тому был разбитый нос. И, когда он стал поднимать руку, я быстро шагнул вперед и стал перед занавесом.

– Я сам, – сказал я.

Но Арт и не думал спорить – оказывается, он просто хотел потрогать свой драгоценный нос.