Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

– Хорошо, – сдался Арт. – Только давай выйдем отсюда. Черт, дай мне наконец сигарету!

Мы вышли из сарая и поплелись к дому: понурые, как два побитых пса. Часы на моей руке показывали половину девятого.

Я достал из джинсов пачку сигарет и зажигалку. Закурил и увидел, что руки у меня дрожат. Красный уголек выписывал причудливые кривые, и струйки сизого дыма сплетались в легкое изящное кружево.

Арт взял сигарету, но прикуривать не стал. Он жадно вдыхал мой дым, но прикуривать так и не стал.

– Я бросил, – сказал он. – И курить больше не буду.

Он сжал голову между ладоней: так сильно, будто хотел раздавить ее.

– Это было не так давно, – начал Арт. – Я… – он рубанул воздух рукой и решился: словно шагнул в пропасть. – Я погибал, Саня. Дела у папы шли хорошо. Мы купили новую квартиру: большую и просторную. Купили всем по машине: кто какую захотел. Мы ездили по всему миру: Мальта, Лондон, Бали, Канары… А когда я был в Москве, я все время шлялся по разным кабакам и ночным клубам. Не помню, когда я попробовал ЭТО в первый раз. Это была просто игра: белый порошок, ты его нюхаешь и ловишь кайф. Все вокруг тебя оживает, на обоях растут диковинные цветы, воздух дрожит и становится ломким и сладким, как плитка дорогого шоколада. Я не заметил, как втянулся. Я почему-то думал, что всегда смогу остановиться. Все так думают и все ошибаются. Остановиться невозможно. С этого поезда нельзя спрыгнуть, а он все набирает и набирает ход. Потом становится страшно. По-настоящему страшно. Страшно от того, что подохнешь, если вовремя не примешь дозу. И страшно от того, что подохнешь, если ее примешь. Тебе все время страшно, пока не закинешься. И тут страх ненадолго отпускает. Но скоро он появляется вновь. И ты опять бежишь – в поисках дозы.

Родители поздно заметили. К тому времени я уже крепко подсел. Я кругом был должен, но долги – это не самая большая проблема. Проблема в том, что я не мог вырваться. По настоянию папы я лечился во всех модных клиниках, но стоило мне перешагнуть их порог, и все начиналось сначала. Я похудел, – мне в это с трудом верилось: сейчас передо мной сидел упитанный и розовощекий Арти. – Я весь покрылся отвратительной сыпью, на спине высыпали прыщи. Мне было хреново, Саня. И однажды, когда папы не было дома, приехал он. Мама сумела как-то его разыскать. Не знаю, как. Может, через твою мать… А может, как-то еще. Не знаю. Он пришел: бородатый, в старом толстом свитере. Мне показалось, что он сдал не меньше меня. Весь осунулся, похудел. В глазах уже не бегали чертики. Но это по-прежнему был он.

Он только вошел в дом, поздоровался с мамой, и через пять минут мы уже вышли. Он даже не разулся: просто взял меня за шиворот и посадил в такси. А через час мы были в аэропорту. А еще через пятнадцать минут началась регистрация билетов на наш рейс. Он вез меня в Красноярск, а я злорадно думал: что за болван? Я найду дурь везде, в любой дыре, отыщу ее по запаху, и никто не сможет мне помешать. Мы летели шесть часов, с дозаправкой в Челябинске. И я почувствовал, что мне тоже необходимо дозаправиться. Ты знаешь, мы ни о чем не говорили. Мы молчали, потому что говорить было не о чем. Я пытался завести разговор, но он отворачивался. Меня это задело, и я спросил, почему он не хочет со мной говорить. И он ответил: «Потому что прежнего, смелого и решительного Арта, больше нет». Нет…

Мы приземлились, и я уже думал, что сейчас мы пойдем в город: а в городе я сумею от него ускользнуть и найду то, что мне нужно. Но нет. На летном поле нас ждала машина. Он запихнул меня туда, сел рядом и сказал шоферу: «Давай!». Шофер, огромный детина в косматой собачьей шапке, еле скользнул по мне взглядом и лениво спросил: «Этот, что ли?». «Старые долги», – ответил он. Вот и все. И весь их разговор.

Через час мы уже были на другом, маленьком аэродроме. Там стояли МИ-8. Знаешь, такие большие вертолеты. Он обнялся с пилотом и затолкал меня в кабину. В вертолете стоял такой гул, что не до разговоров.

И все равно на меня это подействовало. Эти люди словно берегли слова. Не тратили их понапрасну, будто слова для них были дороже денег. И я думаю, что это действительно так.

Мы летели около часа, вдруг дверь кабины пилотов открылась, и показалась рука в летной куртке и черной кожаной перчатке. Оттопыренный большой палец показывал вниз. Он подхватил рюкзак и, согнувшись, пошел к выходу.

Вертолет даже не стал глушить двигатели: мы просто прыгнули в снег, и вертолет улетел. Когда шум винтов затих вдали, он сказал: «Они вернутся за нами через две недели. Или мы улетим, или останемся здесь навсегда. Тебе решать».

Мы пробирались по пояс в снегу километра два, не меньше. Наконец добрались до маленькой низкой избушки из бревен, наполовину занесенной снегом. Издалека я услышал собачий лай и радостный визг. Он улыбнулся: «Пират нас встречает».

В избушке была печка, стол из неструганых досок и две кровати из таких же досок, стоявших по разные стороны стола.

Мне уже было плохо. Очень плохо. Голова болела, меня тошнило; мышцы были как половые тряпки, которые кто-то безжалостно выкручивал, пытаясь выдавить все до последней капли. Но я знал, что в ботинке у меня запрятана небольшая заначка. Не так, чтобы много, но достаточно, чтобы поправить здоровье. Я просто выжидал удобного момента. Мы вошли в избушку, он затопил печь и сказал мне: «Раздевайся». На кровати лежала его старая одежда. «А пошел ты!» – сказал я. А он не стал со мной спорить. Он просто меня ударил. А потом – еще и еще. Знаешь, Сандрик, удар у него был посильнее твоего. Он сорвал с меня всю одежду и бросил в печь. Я дрожал от холода и орал: «Что ты делаешь? Ты все равно ничего не изменишь! Ты дурак, если думаешь, что сможешь меня вылечить!».

А он присел на кровать, закурил и спокойно сказал: «А я и не собираюсь тебя лечить. Я обещал твоей матери, что помогу тебе. Но я не обещал тебя лечить. Я же не доктор». Его лицо в свете керосиновой лампы было… Да как у тех самых истуканов.

Он объяснил мне: на двести километров вокруг – ни единого жилья. Мы в тайге, дружок. Это те же самые джунгли, но очень холодные. Я знаю, тебе будет плохо. Тебе будет очень плохо. Дверь открыта. Стоит тебе выйти и отойти от избушки сотню-другую шагов, и ты уже не вернешься. Достойнее застрелиться. Если надумаешь, не ходи далеко, чтобы я потом смог найти ружье. На, держи, – он кинул мне патрон. И я сунул патрон под подушку. Потом он уснул, а я не спал всю ночь. Я мучился. Меня бросало то в жар, то в холод. Под утро я заснул, но не проспал и пары часов, как он разбудил меня. Я поставил кашу, следи за ней, – сказал он, надел лыжи, взял ружье и собаку и ушел. Вернулся уже затемно. И молчал. Мне было бы легче, если бы он говорил, но он все время молчал. На следующий день повторилось то же самое: он с рассветом ушел, а я лежал под одеялами и вставал только затем, чтобы подкинуть в печку дров. Так продолжалось неделю. Наконец я уже не смог лежать. Мне надо было что-то делать. И я принялся обшаривать хижину. Ничего особенного я не нашел. Мешки с крупой, мороженое мясо, подвешенное к потолку, бутыль керосина, спички, обмазанные воском, порох, свинец… Ничего особенного. И вдруг мне пришло в голову поискать у него под кроватью. Там был прочный деревянный ящик с углами, обитыми железом: наверное, такие делали еще до революции. Что меня толкнуло? Безделье? Ломка? Страх – от того, что никого не было вокруг, только унылый протяжный вой по ночам? Не знаю. Но я залез в тот ящик и обнаружил, что он до отказа набит письмами. Все письма были в чистых конвертах, нигде не было штемпеля. Это были неотправленные письма. Чужие письма. Я стал их читать. Я хотел позлорадствовать, как-то досадить ему. Насолить. Еще бы – запер меня в этой дыре, избил, сам шляется где-то целыми днями, а я тут… Я стал читать и уже не мог остановиться. Знаешь, кому они были адресованы?