Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

– Все хорошо, Арти! А у тебя?

– У меня тоже ничего.

– Как Рита? – мне не хотелось называть ее «мамой». Для Арта она, конечно, была мамой, а для моего отца – Ритой.

– Она больше не плачет, – сказал Арт бодро. – Она сошла с ума: собирает дождевую воду и поливает ею цветы. А потом что-то говорит им, но тихо-тихо, так, что ничего не разберешь.

– Наверное, безумие – это заразная штука, Арти! Видимо, мы все успели заразиться.

– Наверное. Знаешь, Саша… А я ведь накопил денег: хотел съездить, посмотреть, какой он из себя, этот остров Пасхи. Самолетом до Сантьяго, а оттуда – прямиком на остров.

– Ну и? – я замолчал. Не знал, что говорить. Неужели Арти оказался настолько глуп, чтобы закричать: «А король-то голый!».

– Я не поехал. Сдал билет. Чего-то испугался в последний момент. И даже не знаю, чего я боюсь больше: того, что увижу его там, или того, что не увижу? Не знаю. Не могу понять.

Мне захотелось его обнять. Я понял, что все в порядке. В конце концов, правда – это то, во что веришь. А пока веришь, ТАЙНА существует. Значит, НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦАМ нечего бояться.

У меня нет ни одной его фотографии. Я сжег их двадцать первого июля, на помойке в соседнем дворе.

От отца не осталось ничего: ни могилы, ни памятника, ни фотографий, ни писем. Он у меня в голове, в сердце и на обратной стороне век: большой потный человек с красным лицом, отбивающийся луком от вампиров и гоняющий по ночам диких свиней. Когда я закрываю глаза, то вижу его стоящим рядом с каменным истуканом, которому он едва достает до середины. Он стоит, опершись рукой на глыбу из вулканической породы, и улыбается.

У меня растет сын Васька, и когда-нибудь я выберу ясную теплую ночь и отведу на наш маленький островок, покажу ему тотем и расскажу про ТАЙНУ. И я знаю, что он поверит.

Он, конечно, спросит меня:

– Папа, это правда?

И я отвечу:

– Правда – это то, во что веришь. Но так же верно и обратное. То, во что веришь – это и есть правда.

И налью ему чай из термоса.

Мы есть. Мы существуем. Оглянитесь вокруг и присмотритесь повнимательнее: и в большой многоголосой толпе вы обязательно увидите худого веселого человека. Он никуда не спешит, и загар намертво въелся в его кожу. Он одет как-то просто, но во все чистое. Возможно, он будет с собакой, а может и без. У него немного растерянный и блуждающий взгляд; он глядит на вас с удивлением. За спиной у него тощий вещмешок, а на руке – часы, хотя они ему совсем не нужны; ведь смерти нет, впереди – целая ЖИЗНЬ. Он идет пешком: шагает быстро и никогда не возвращается. Может быть, он любит бокс, а может быть и нет.

Остановитесь на минутку, оглянитесь вокруг и присмотритесь повнимательнее: это идет один из нас.

Мы веселы и талантливы; мы молоды, потому что не закрываем дверь в детство; мы сильно любим женщин, и они нас любят – сильно, но быстро бросают; мы делаем своих детей, но воспитываем чужих; мы любим шумные компании, но они нам быстро надоедают; мы любим одиночество, но вечерами воем от тоски; мы любим сытно поесть, но всегда ходим с пустыми животами; мы что-то находим, но тут же раздаем; мы хотим немного тепла, но отвергаем любую заботу, – и мы, конечно, плачем. Иногда – от того, что не умеем жить, и все совсем не так, как бы нам хотелось.

Но наших слез никто не видит. И не увидит никогда.

Потому что мы – НАСТОЯЩИЕ ИНДЕЙЦЫ.

НАСТОЯЩИЕ, черт нас всех побери!

Час Быка.

Он уже не помнил, кто посоветовал ему этот ресторанчик. Он не вспомнил и потом, сколько ни пытался. Скорее всего, название всплыло в его голове откуда-то из глубин подсознания и совместилось с красными неоновыми буквами, дрожавшими над дверью ресторана.

"Стейк-хауз", – эти два вполне невинных слова горели голубоватым светом. И рядом – красным. Метровыми буквами. "Кусок мяса".

Эти слова заставили его насторожиться. "Ну, зачем так? "Кусок мяса"? Это уже перебор. Дурной вкус", – подумал он. – "Бред разнузданной фантазии".

Последнее определение ему понравилось. "Бред разнузданной фантазии". Это неплохо. Настолько неплохо, что, пожалуй, он бы вставил это куда-нибудь. В какую-нибудь из своих книг. Но только? В какую?

Четыре рукописи лежали в четырех различных редакциях, но ни одна из них не смогла заинтересовать издателей. А это означало… Крах.

Он поставил на карту все – в надежде на крупный выигрыш, но расклад, как оказалось, был не в его пользу. А вообще, что-нибудь в этой жизни будет в его пользу? И если будет, то когда? Хотелось бы сейчас, пока он еще относительно молод и может сполна насладиться успехом. Заслуженным успехом.

Он полагал, что успех его будет заслужен. Четыре книги, написанные словно в горячке, четыре толстые книги, всего за один год, четыре блестящих – как ему казалось – романа, которые непременно должны ВЗОРВАТЬ книжный рынок, потому что ни до него, ни после – никто ТАК не писал.

Или писал?

Он сам не знал, что думать. Иногда, перечитывая тексты, оставшиеся в компьютере, он забывал обо всем. Он без устали нажимал кнопку "Page Down", перелистывая электронные страницы. ИСТОРИЯ, рассказанная умелым рассказчиком, манила его, звала за собой, она была настолько увлекательна, что он забывал, что этот рассказчик – он сам. Он мог одолеть пятисотстраничный текст за день и нигде ни разу не споткнуться, не затормозиться; персонажи выглядели, как живые, порою он слышал их голоса, раздающиеся из разных углов маленькой комнаты, которую снимал у хозяина квартиры – беспробудного пьяницы, дяди Валеры. (Впрочем, Валера был старше его всего на восемь лет, и прозвище "дядя" ничем не заслужил, но все в подъезде называли его "дядей", и он тоже – вслед за всеми).

А иногда… Он неохотно брел к компьютеру, ждал, когда допотопный кусок железа загрузится, и с отвращением открывал файл.

"Бред!" – говорил он себе, морщась от досады. "Это притянуто за уши. Фу, какая мерзость! А эта фраза… "Слезы, как соленая дрожащая пелена, застилали ее прекрасные зеленые глаза…". Кошмар! Настоящая графоманская фраза! Любой пятиклассник мог настрочить такое!". И хотя он знал, что ни пятиклассник, ни даже шестиклассник никогда так не напишет (в лучшем случае – студент Литературного Института, отчисленный после первой же сессии за академическую неуспеваемость), сути это не меняло.

Он был бездарем, и люди никогда не стали бы добровольно расставаться со своими кровными денежками, чтобы приобрести сомнительное удовольствие прочитать его ахинею.

Он снова морщился. "Сомнительное удовольствие…". Штамп, известный от сотворения мира. "Ева имела сомнительное удовольствие откусить румяный бочок от кисленького яблочка, именуемого запретным плодом…". Придурок! Ты даже сам с собой не можешь разговаривать по-человечески. Все у тебя – "сомнительное удовольствие", да "с упорством, достойным лучшего применения". А где – простые, сильные слова? Слова, из которых ты построишь для читателя новый удобный дом – такой, чтобы он не хотел оттуда выходить?