Сергей Минутин - Скульптор и скульптуры

Надеждин отстучал ответ: «Приезжай после 31 августа хоть навсегда» и уже спокойно заснул опять. Ему снилось, как он читает молитву о любви и поёт любви песни: «Люби, Любовь! Люби Любовь! Люби! Своим Великим Чувством Первозданным Ты проникай в людские Души и Сознанья! Наполни Дух Святого Мирозданья Священной Силой Пламенной Любви! Живи, Любовь! Живи, Любовь! Живи! Будь жизненной основой всех основ! Любовью будь Космическое Высшее сознанье! И разум Высший ЕСМЬ Вселенская Любовь!!! Клянусь Всегда, Везде и Всюду в Бескрайней Космоса Дали Любовь Нести! Любовь Дарить! Любовью Жить! Любовью Быть! В Любви Любовью Мир Любви Творить!!!»

Его лицо опять было мокрым от слёз. Плакал не он, плакала его душа. Она парила, где-то рядом с Музой, всматриваясь в тело Надеждина и предрекая ему большой подвиг…

Надеждин окончательно проснулся. Настроение улучшилось. Он, пошатываясь, бродил по комнатам квартиры и думал: «Что это за сон такой. Всё реву и реву, как барышня до климакса. Та тоже всё время течёт и течёт. Надо на воздух». Он знал три гитарных аккорда, но имел удивительно приятный голос, на который и слетались пчёлки из всех ульев. Пчёлки эти потом ему звонили, писали чудесные письма и присылали свои фотографии на память. Надеждин любил всех своих пчёлок, даже тех, которые его жалили и рассматривал их укусы, как профилактику от радикулита. Знание трёх аккордов, голос и несколько песен позволяли ему чувствовать себя бардом. Он позвонил друзьям. Они уже были готовы. Согласие Надеждина обрадовало их. Ему был задан единственный вопрос: «Что будешь пить?». Он сказал, что только коньяк, так как от всего остального у него страшно болит голова. Ему купили ящик коньяка.

Отправляясь на фестиваль, Надеждин имел очень печальный вид. У него болело горло, ныли руки и ноги. Ему казалось, что как морской отлив силы покинули его, оставив отдельные части его тела засыхать на берегу.

И вот, наконец, сосны, ели, белки, костры и море. Надеждин со своими тремя аккордами неплохо вписался в палаточный городок маститых бардов. Сначала он побаивался быть навязчивым автором исполнителем. Но, призыв: «Есть мнение» звучал всё чаще, пустых бутылок становилось всё больше, и он разошёлся не на шутку. С песен он перешёл на матерные частушки и пустился в пляс.

После частушки: «Я свою любимую, да из могилы вырою, похлопаю, пошлёпаю, поставлю кверху попою», барышни перешли на визг, а мужики их ещё крепче обняли. И снова звучал призыв: «Есть мнение». И снова булькало в стаканы, и звучали тосты.

Надеждин был так обессилен предыдущим поиском смысла жизни, что даже не пьянел. Пока все закусывали, он запел старую, забытую песню о русской доли: «Сейчас по Нью-Йорку холодному, а может быть по Лондону, а может по Мюнхену бродит он, смоленский мальчишка Иван…Войной от России отринутый, слоняется по миру он и знает одно лишь о Родине, что Родина есть у него».

После него слово взял Валера. Он запел о своём: «Вспомни как горят костры в лесах, Ветер меж стволов свистит. Брось, дружок, в огонь свою печаль, О прошедшем не грусти. Нам с тобою в мокрый лес идти // Под осенние дожди, Песни недопетые допеть // Или новые сложить…».

Наступила всеобщая одухотворённость, когда всё нипочём, всё высоко, всё сказочно прекрасно. Все так искренни, что точно известно – всё получится. Иначе, зачем костёр, зачем песни, зачем счастливые лица.

Надеждин сгрёб Валерку вместе с гитарой в охапку и заорал на вес лес: «Я люблю тебя Валерка». Заорал и Валерка: «Я люблю тебя и всех». Гитара поскрипывала и попискивала. Надеждин не унимался: «Я тебя так люблю, так люблю…». Он посмотрел вокруг в поисках того, чем он мог бы доказать свою любовь. В ночи горел костёр.

– Валерка, я пойду и сяду в костёр.

– Не садись.

– Нет, я сяду в костёр, – со слёзой в глазу бормотал Надеждин, не выпуская из своих объятий друга.

Пошёл и сел.

Палаточный городок заметно пришёл в движение. Надеждина подхватили сильные женские руки, как наиболее трезвые. В костре осталась традиционная сидушка туриста и часть штанов. Надеждин, повиснув на женских руках, был счастлив. Начался новый отсчёт. Начался прилив сил.

Надеждин осмотрелся и сразу влюбился. Это было небесное создание. С родными для него именем Аня. Так звали его бабушку, которую он запомнил по бутербродам из ржаного хлеба с маслом и черничным вареньем, которое бабушка черпала из больших эмалированных вёдер. Аннушка казалось ему пришелицей из его детства. Такой же сладкой и тёплой, как бабушкино варенье. В мозгу Надеждина выстроился треугольник: бабушка Нюра – варенье – Аннушка. Создание было юное с чистым личиком и тонкими пальчиками, обнимающими гриф гитары. Он забыл всё. Он свернулся калачиком в ещё дымящихся штанах у её ног и сладко заснул. А она пела. Господи, как она пела.

Очнувшись через полчасика, а может быть больше, он обнаружил возле своей головы грязные мужские ноги, а подняв голову увидел такие же руки обнимающие его Аннушку.

Надеждин вернулся в реальный мир, из мира грёз и сказок. Даже его слегка закопченный зад был не в состоянии восстановить баланс мироздания.

Такой голосок, такое личико и грудь не знающая лифчика… Хоть бы руки вымыл… скотина. Но Муза уже была рядом. Она в дыму костра поведала ему, примерно, следующее: «Надеждин, люби этот мир и всех в нём. Одна Аннушка была страстна необыкновенно, и страсть ей не простили. Отсутствие любви и стремление к счастью привели её на рельсы. Другая Аннушка была рассеяна и пролила на эти рельсы растительное масло, но и возможность отмщения не будем исключать. Возможно, эта Аннушка их продолжение. Не мучься над вопросом – какое именно. Просто живи, просто люби. Допустит к телу – хорошо, и не допустит – хорошо. Ты лучше помни то, о чём я говорила раньше…».

Подул ветерок, и образ над костром исчез.

Итак, в дыму костра, испытывая сильное чувство влюблённости, окружённый божественными музами, Надеждин лежал у ног Аннушки, у ног этого юного существа с ангельским личиком и таким же голоском. Это чудное существо женского рода обнимало другое существо мужского рода, такого же юного возраста, только очень грязное и как ему казалось, абсолютно бездарное. Это мнение наверняка было субъективным. На Надеждине неизгладимый след оставила армия. В армии всех молодых солдат он воспринимал также как детей, только с большими членами. Надеждин знал, что мозги у всей современной дикорастущей молодёжи находятся значительно ниже пупка. Большую помощь в перемещении мозгов молодёжи оказывало государство. Оно показывало в основном «сиски и письки», а гимном страны стала песня: «Хочу такого как…». Но, Надеждин не собирался покидать Аннушку. Её ножки очень ему нравились. Он был готов, даже, потереться о них щекой, как мартовский кот о ноги хозяйки, пока не подвернулась какая-нибудь другая кошечка. В конце концов, думал он, два этих юных существа, в сущности, ещё дети, даже если они, уже и проскочили медовый месяц. Он хотел рассказать Аннушки про телекинез и про Орлеанскую девственницу. Рассказать о том, что первый мужчина – это её будущие дети, и если он был дурачок, то каким бы не был муж, она будет обречена воспитывать дурачков, а муж думать: «Ну, в кого же они уродились?». Он даже готов был сыпать армейскими каламбурами, типа: «дети, зачатые в пьяном алкоголе» или «стране нужны герои, а пиз-а рождает дураков» или «дети фестиваля». Но, передумал, зачем быть занудой и травмировать детские души, тем более, что они вряд ли поймут его.