Сергей Минутин - Скульптор и скульптуры

Надеждин лежал у Аннушкиных ног и ёрзал задом подыскивая ему место по прохладней и размышлял над словами Мызу: «Просто живи, просто люби и помни о том, о чём я говорила раньше…». Он лежал и думал. В его голову лезли формулы и графики. Если божественная Аннушка – это «+», а её ухажер – «-», то он у их ног – полный «0». Но он же и коридор между их мирами. В этом своём нулевом положении он может их поссорить или наоборот сблизить. Для них он вакуум – возможная причина их будущих бед или наоборот их счастья.

Наверное, именно об этом и шептала ему Муза, – думал Надеждин.

Это были новые для него мысли. Он никогда не был ревнивцем, но всегда был готов включиться в азартную игру с другой однополой с ним «зверюшкой» за обладание женским тельцем. А здесь, у костра он сдал все позиции без боя. Он лежал и размышлял над вопросом: «Мужская ревность учит или мучит?». Размышляя, он пришёл к утешительному выводу, что это чувство можно понять лежа у женских ног и глядя вверх, но нужно ли? В конце концов, в равностороннем треугольнике все пути равны, но для разных планов сознания.

Уровень сознания Надеждина явно возрастал пусть невероятным и несколько комичным образом. Сначала его желание озарить всё человечество новым знанием загнала его на пирамиду книг, с которой он так навернулся вниз, что набил шишку на лбу, затем, любовь к другу усадила его в костёр. Он был явно на правильном пути. Путь был не нов. Падали вниз и горели на кострах и до него. Витки его жизни становились явно выше качеством. Более того, имея явный повод ревновать здесь, он устремился туда, к Музе, к её божественной беспредельности. От этого ему было спокойно. Он лежал у ног Аннушки. Горел костёр, пелись песни, пился чай. Покой исходящий от Надеждина охватывал всех. Все было необыкновенно хорошо.

Надеждин вспомнил роман об Аннушке-пулемётчице и её тачанке. Вспомнил и улыбнулся звёздам. Он приподнялся, и прислонившись спиной к Аннушкиным коленям произнёс вечное и нетленное заклинание: «Есть мнение…».

Весь палаточный городок словно ждал этого призыва. Открывалось второе дыхание… Ему, как самому пострадавшему от творческого огня барду, налили обезболивающей жидкости больше всех. Аннушкины колени приятно упирались ему в спину. Она ими шевелила, и Надеждину казалось, что так она гладит его. Он был счастлив. Он хотел говорить. Он произнёс тост: «Мужчина несёт в этот мир свет. Женщина несёт в этот мир любовь. И здесь должно быть равновесие. Если много света, но мало любви – мы, человеки, набивает здоровенные шишки в войнах, катастрофах и трагедиях. Если мало света, то любовь делается слепой, и вновь мы набиваем здоровенные шишки, шарахаясь во тьме. Итак, мы, мужчины – свет, а они, – он повернулся к Аннушке и чмокнул её в обе коленки, – любовь. Так выпьем за то, чтобы любви всегда хватало света, а свету любви».

Открывалось второе дыханье.

Уже помянули родителей и друзей. Уже выпили за детей и за тех, кто в море. Выпили за тех, кого нет с нами и за женщин. Выпили за суровый Север, бескрайную Сибирь и дикие Забайкальские степи. Пили с песнями, с мечтами под ароматный табак курительных трубок и дым дешёвых сигарет. Пили и дымили на одном выдохе – выдохе радости. Выдох заканчивался. Был необходим вдох.

Надеждин влюбился в Аннушку, как пузатый детсадовский карапуз в соседку по кроватке. Но ему было мало её видеть и чувствовать спиной её колени. Он хотел её тело, а если повезёт, то и душу. Он хотел её всю. Его не смущала разница в возрасте. Подумаешь, каких-то тридцать лет. Надеждин занимался своей математикой давно и высчитал, что мужчина не стареет, а созревает. Если, конечно, он мужчина. И если он захотел и влюбился в Аннушку, значит, он созрел. Его не интересовали частности, типа: «седина в голову – бес в ребро» или «старый хрен, а всё туда же». Он был влюблён.

Муза не появлялась. Это давало ему надежду на то, что он на правильном пути. Молчала и душа. Надеждина, слегла, провоцировал лишь ум. Но провокации ума не получали внутри Надеждина никакого отклика. Это было странно. Обычно в нём жили два непримиримых спорщика, и если один пытался летать, то другой его постоянно сдерживал. А в этот раз молчали все: Муза, Разум, Душа и даже ум не досаждал ему.

Надеждин начал восхождение. Ему был нужен вдох…

На Земле без вдоха никуда, пока вдыхаешь ты в строю и должен делать то, что делает всё человечество. А человечество, напрягая силы, строит светлое будущее. И человечество внимательно следит друг за другом, чтобы ни дай бог, кому-то дышалось легче, чем остальным. Человечество словно боится просмотреть последний вдох своего собрата. А вдруг вдох не последний, а вдруг раздышится. Ну и что, что на пенсии. Давай по правилам, устал бежать, значит, всё: вдохнул – выдохнул и не мешай движению. Так что, последний вдох, ещё под сильным контролем человечества.

Другое дело, последний выдох. Выдохнул и всё. С этого момента ты на земле, уже, почти никому не нужен. Нужным остается только то, что ты после себя оставил. В России в наследство обычно оставляют «это». В борьбе за «это», не раз и не два, скорбящие о покойном люди не успевали ни вдохнуть, ни выдохнуть, а попадали туда же, и уже другие наследники «этого» делили их имущество. Одним словом, вдох делает тебя причастным к человечеству, а с последним выдохом, ты достигаешь полной свободы от него.

Господь Бог недаром дал людям возможность вдыхать кислород и выдыхать углекислый газ. Творец заострил внимание на природном ритме и обмене веществ. В этих же целях он дал людям и смену времён года.

Хотя, Надеждин, занимаясь своей математикой, наблюдал некоторый парадокс. Из его наблюдений так выходило, что самые недисциплинированные народы Господь расселил там, где лето резко отличалось от зимы, а весна от осени. Он сам, как раз жил в такой стране, причём возле какого-то «окна в Европу», из которого постоянно сквозило, и он постоянно его прикрывал. Так выходило, что он был самым ярким представителем самого недисциплинированного земного народа. Шалопаем, одним словом. И жизнь он вёл соответствующую. Такую жизнь, какую собственно и ведёт большинство российского населения под мудрым руководством своих вождей.