Павел Долохов - Ленинград, Тифлис…

На кровати — Эллочка и Федя Остен-Сакен, голые. Эллочка лежала на животе, раскинув ноги, а Федя опускался на нее сзади. Валю они не заметили.

Валя постоял несколько мгновений, тихонько прикрыл дверь и ушел в густеющие сумерки.

А через несколько месяцев все разлетелось. Огненный смерч прошел по степи. Промелькнули, как в калейдоскопе, ряженые правители, а потом все улеглось, успокоилось. Стало серым, голодным и будничным. Кто смог — улетел. Исчез Классик из большой дачи, и долго носило его по свету, пока не прибило к колючим берегам Прованса.

А дачи на Фонтане оживали, селились в них люди из дальних станиц — по семье в комнате. И на невзоровской даче стало людно — жили там поэты и художники. У входа красовалась художественно исполненная вывеска: «МАРКСИСК — Марксистская коммуна свободного искусства».

Федя Остен-Сакен и Эллочка жили в маленькой комнатке на верхнем этаже. Федя днем спал, а вечером читал лекции о теории стихосложения. Эллочка работала машинисткой в Наробразе, и раз в неделю получала там продовольственный паек. Иных источников существования в коммуне не было.

Федю взяли под утро. Он спросонья долго не мог понять, что от него нужно людям в вонючих бушлатах. Долго читал ордер на арест. Эллочка тихо плакала.

Федю везли по городу в закрытом автомобиле. Потом повели по лестнице и заперли в подвале. Там было темно и душно. Кроме него там было еще человек двадцать, но лиц их Федя не видел. Он нащупал в кармане клочок бумаги и карандаш. Подержал карандаш во рту и стал что-то писать на бумаге.

Через два часа его вызвали на допрос. Он узнал следователя, это был Паша Вольский. Он раза два приходил к ним в коммуну, читал беспомощные романтические стихи. Федя обернулся. В углу, за письменным столом сидел Валя Кашин, что-то быстро писал в толстой книге.

Паша Вольский ходил по кабинету, говорил, что революция должна уметь защищаться. Валя Кашин скрипел пером.

Федю расстреляли на следующее утро. Вывели во двор, заставили раздеться. У стены их стояло человек десять, голых мужчин и женщин. Перед тем, как стрелять, завели мотор мотоцикла.

Когда трупы грузили на фуру, из мертвой Фединой руки выпала сложенная бумажка. Острым каллиграфическим почерком на ней было написано сто раз: «И. Остенъ-Сакенъ».

А Эллочка была рядом — за забором. Слышала, как надрывно залаял мотоцикл, видела, как тяжеловоз вывел из ворот покрытую брезентом фуру. Стояла неподвижно, как вкопанная. Услышала, что ее зовут. Обернулась. В конце улицы — Вася Лохницкий, нелепое желтое пальто, рот закрыт шарфом. Эллочка прижалась к нему, он гладил ее волосы. Эллочка бормотала сквозь рыдания:

— Васисуалий… Жуть! Жуть! Жуть!

Через два месяца Эллочка с Васей перебрались в Москву. В Москве было тепло и безалаберно. Коробки фабрик-кухонь прорастали сквозь россыпь особнячков.

Устроились в газету «Гудок» — помогли одесские связи. Вася сочинял стихи по случаю красных праздников, Эллочка стучала на машинке в секретариате. Друзья подыскали им и комнатку — в запутанной коммуналке на Чистых Прудах, Эллочка прозвала ее Вороньей Слободкой.

Вася днем валялся на продавленной кушетке, смотрел в потолок, шевелил губами. Сочинял он по ночам, сидел, сгорбившись, за столиком у окна, покрывал вязью строчек измятые бумажки. Иногда вдруг начинал читать вслух, нараспев — будил Эллочку. Ей хотелось спать. Она с трудом разбирала сложные сочетания звуков. Но сон проходил, и звуки завораживали. Вася замолкал, но звуки еще долго гудели у нее в голове. Эллочка подбегала к Васе, целовала его впалую грудь:

— Ты гений, Васисуалий, ты гений!

Однажды в редакцию зашел Валя Кашин. Он уже давно жил в Москве, стал большим писателем — печатал книжки о гражданской войне для детей и юношества. Столкнулся с Васей и Эллочкой в коридоре, заблеял.

— Загордились! Старых друзей забываете! В субботу жду у себя. Вот адресок…

Валя Кашин жил в писательском доме на Котельнической. Принимал их по-барски. Но столе среди разноцветья закусок стояла запотевшая бутылка водки. Вася взял бутылку в руки, провел ладонью по мокрому стеклу.

— У тебя что, дома — ледник?

Валя засмеялся.

— Электрический холодильник. Привез из Америки.

После обеда Вася читал стихи. Валя слушал молча, курил трубку. Эллочке показалось, что он как-то помрачнел, посуровел. Встал, принес бутылку коньяка, разлил по маленьким рюмочкам. Тихо сказал:

— За тебя, Вася, за тебя! Ты всегда был у нас самым-самым…

А потом вдруг сказал:

— А знаешь, Василий, сочини-ка ты нам оду!

— Какую оду? — не понял Вася.

— Да в честь Отца и Учителя. Юбилей близится…

Вася замялся:

— Да я как-то не очень, я ведь так…

А Эллочка поддержала Валю:

— Ну сочини, Васисуалий! Чего тебе стоит…

Вася стал сочинять оду. Была куплена стопка бумаги, набор перьев и ручек, новый чернильный прибор. Все выложено на столике у окна. Вася ходил вокруг торжественно. А Эллочка бегала по Вороньей Слободке, уговаривала жильцов не шуметь:

— Васисуалий сочиняет оду!

Ода у Васи не шла. Он покрывал страницу за страницей корявыми рисунками и кляксами. У Васи начались приступы астмы. Он просыпался в поту, закатывал глаза, кричал, что его душат. Как-то под утро вскочил, бросился к столу, стал судорожно писать. Эллочке написанное не показал, куда-то спрятал, но спать после этого стал спокойней.

Через неделю Вася приехал к Вале Кашину.

— Где ода? — строго спросил Валя.

Вася достал из кармана смятую бумажку и стал читать. Валя побледнел.

Васины стихи были о человеке с черной душой и черными пальцами.

— Сожги это, — сказал Валя. — Сожги это сейчас же.

— Нет, — сказал Вася, протягивая Вале бумажку. — Очень тебя прошу, спрячь.

— Но почему я? — спросил Валя.

— Кроме тебя, некому, — ответил Вася. А меня скоро убьют. Как Федю…

Валю Кашина вызвали в Союз, к Николай Николаевичу, референту. Валя встречался с ним регулярно, раз в два месяца, говорил о делах, о настроениях.

— Значит, говорите, все в порядке? — Николай Николаевич затянулся «Казбеком».

— Так точно, все в порядке, — отрапортовал Валя по-военному.

— Никаких колебаний? — поинтересовался Николай Николаевич.

— Колебаний не замечено, — в том же тоне отрезал Валя.

— Плохо, что не замечено, — сказал с досадой Николай Николаевич. А потом, порывшись в бумагах:

— Поэт Лохницкий вам известен?

— Попутчик, — быстро ответил Валя, — сочувствующий.

Николай Николаевич посмотрел на Валю с сожалением.

— А ведь мы вас в Испанию отправлять собирались. Доверие оказывали…

— Да я, да мы… — заерзал Валя.

В голосе Николай Николаевича зазвучал металл. Он постучал пальцем по столу.

— Клади сюда.