Игорь Шагин - Белая полоса

Через некоторое время в комнату завели Константина Старикова. Наручники у него были застёгнуты спереди. Вид у него был измождённый, движения флегматичные. В комнате кроме меня, Старикова и прокурора Иванца было ещё много людей, среди которых — Полищук, а также армянин и человек с оскалом собаки. Армянин, как мне стало позже известно, «работал» со Стариковым. На очной ставке последний также кивком головы подтверждал зачитываемое прокурором Иванцом из его показаний. А именно — что именно ему я заказал ветврача Пацюка за 10 тысяч долларов, Подмогильного, и было названо ещё несколько незнакомых мне фамилий.

Стариков в глаза не смотрел. Выражение его лица было стыдное и униженное. Ему вложили ручку между мизинцем и безымянным пальцем. И он подписал протокол. Я попросил занести в этот протокол, что не подтверждаю показания Старикова, что с названными лицами не знаком и никогда никаких дел не имел, а также не обращался к Маркуну и Старикову с просьбами убить их и не платил за это деньги.

Старикова увели.

— Вот видите, Игорь Игоревич! — сказал прокурор Иванец. — И Маркун, и Стариков говорят, что Вы им заказывали убивать людей!

— Да, — сказал я, — но только одно и то же преступление в разные времена и за разные деньги: один говорит, что я заказал ему, а другой — что ему.

— Да, — задумчиво сказал прокурор Иванец, — и скорее всего, один из них врёт, а второй говорит правду.

И хотя очная ставка проводилась без адвокатов, как свидетель со свидетелем и не имела юридической силы, я аккуратно подписал протокол.

Прокурор, сложив бумаги в тёмно-малиновую папку на жёлтой металлической молнии, вышел из комнаты. Полищук сказал мне, что он был в магазине по указанному мной адресу и купил там одну банку сгущённого молока «Топ-Сервис Молоко» (Городокского молочно-консервного комбината) и несколько банок крем-карамели с разными наполнителями (маком, грецкими орехами, цукатами и фруктами).

Впоследствии, находясь в СИЗО, Маркун и Стариков отказались от своих показаний, как отказались все лица, которые указывали, что слышали мою фамилию, обосновывая это тем, что в РОВД и в ИВС находились под постоянным физическим и моральным прессингом сотрудников милиции, которые требовали от них оговаривать в показаниях Шагина, вбивая им в голову и преступления, совершённые Шагиным, и фамилию последнего. И указывали, что Шагин обокрал государство.

Все протоколы указанных очных ставок и протоколы об отказах от первичных показаний с обоснованием и указанием причин находятся в материалах уголовного дела.

В этот день из Московского РОВД в Шевченковский меня привезли очень поздно. Город был пустынный, на улице горели фонари. Когда меня завели в камеру, мой сосед уже спал. Проснувшись, сказал, что думал, меня уже больше не привезут: либо увезли в ИВС, либо в СИЗО, либо вообще выпустили. Я лёг на лавочку и сразу уснул.

На следующий день меня также выводили на допросы. Однако приоритеты изменились. Меня уже никто не спрашивал про счета и ворованный НДС. Мне вбивалось в голову, что я — заказчик убийств. Методы были те же. На меня кричали, меня унижали, обзывали, пинали и стучали по голове. Раз от разу звонил телефон. Звонившего милиционеры между собой называли Панас. «Панаса» я связывал с генералом Опанасенко, который был в то время начальником милиции г. Киева и руководил ходом расследования по делу «Топ-Сервиса». Позже СМИ обвиняли его в том, что он пытался спустить на тормозах расследование убийства Гонгадзе. Перешёл из МВД начальником службы охраны в «Укрнафту». Умер от сердечной недостаточности буквально через несколько месяцев после того, как Европейский суд по правам человека принял решение по мне и по делу «Топ-Сервиса».

Вечером в той же комнате для свиданий в проходе к камерам рядом с пультом дежурного меня посетил Полищук. Наверное, хотел поговорить со мной по душам. Он сказал, что я правильно сделал, что не стал есть то, что он принёс, а предложил забрать в камеру. И что он думал, что я буду есть. Расспрашивал про мою семью. Сказал, что скоро мне понадобится адвокат, и предложил кандидатуру своего знакомого. И даже попросил оставить мою подпись на память в его записной книжке, что я согласился сделать. Я сказал, что устал, и попросил меня увести. Спросил у Полищука сигарету. Он мне дал несколько штук «Примы» без фильтра, впихнув их в нагрудный карман моего пиджака. Сказал, что предупредит дежурного, чтобы с сигаретами меня пропустили. И распорядился увести меня в камеру.

На следующее утро худощавый седовласый человек лет шестидесяти, в сером костюме и очках, с журналом и ручкой совершал обход камер. Дверь открылась, человек спросил мою фамилию и фамилию моего сокамерника, и дверь закрылась.

Я спросил у соседа:

— Кто это?

Тот сказал, что ранее общался с этим человеком, — это прокурор по надзору за содержанием. И я могу спросить у него, почему тут нахожусь. Я так и сделал — постучал в дверь и попросил дежурного позвать прокурора. Через некоторое время дверь открылась. За ней стоял прокурор, а рядом с ним был человек, к которому сразу после моего первого приезда в РОВД меня завели в кабинет. Видимо, это был начальник Шевченковского РОВД. Я сказал прокурору, что не знаю, почему я здесь нахожусь. Тот спросил мою фамилию, посмотрел в журнал и сказал, что мне дали двенадцать суток. Потом он попросил меня показать ему мои руки. На запястьях у меня были кровоточащие следы от наручников.

— Думаете, я не понимаю, почему Шагин здесь находится? — начал он кричать на начальника РОВД. — Чтобы через пятнадцать минут Шагина здесь не было!

Меня тут же перевели в маленькую комнатку, где Полищук мне сказал то ли со злостью, то ли с улыбкой на лице:

— Ну, сука, я тебе этого не прощу!

И буквально сразу же меня вывели на улицу, посадили в УАЗик и, как говорили сопровождающие, по личной команде Опанасенко отвезли в ИВС. В РОВД я находился семь суток; меня не кормили, били и пытались заставить оговорить себя и других.

Я ничего подобного не подписывал. А все мои мысли были о доме, о рыбалке, о семье…

УАЗик проехал через железные ворота и приблизился к окрашенной голубой краской боковой железной двери невзрачного трёхэтажного здания, облицованного бежевой плиткой. Меня высадили из машины и провели внутрь здания, завели в небольшую комнату с правой стороны коридора, где должен был быть произведён мой обыск. В комнате находился человек в милицейской форме — в кителе, рубашке и брюках. Он был худощавый, неприметной наружности, без головного убора, с тёмными сальными волосами средней длины, спадавшими на лоб влево и вправо сосулькообразными чёрными пучками и торчавшими в разные стороны на макушке. Губы у него были сухие, нос сморщенный с красным оттенком, глаза блестящие, взгляд мутный. От него разило перегаром.