Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

– А мозги тебе промыть не надо? – осаживает его трактирщик. – Никаких записей! – Потом он обращается к своему сыну Зему, тот сидит на нижнем конце стола и, как накануне вечером, режется в карты с Еггу Мани, Мексу Оксенблуттом и Миггу Хакером. – С полицейским уладил?

– Притащил ему красного, сколько в корзину влезло, – отвечает Зему. – Так что он залил глаза и дрыхнет.

– Давайте-ка перейдем к делу, – подает голос Херменли Цурбрюгген, все же таки дело касается Дёфу Мани, «зятька», мужа его сестры, он-то, Херменли, всегда был против ихней свадьбы, в общем, по его разумению, лучше всего укокошить «зятька» прямо сейчас, на задворках «Медведя», да и закопать на Флётенском лужке, четырнадцать миллионов – это вам не баран начихал. Кто-нибудь пусть сбегает к училке, а то как бы она ненароком не заявилась сюда, в гости к жене трактирщика, да вот хоть Еггу Мани пусть пойдет, училке парень приглянулся, вот пусть и попросит ее, чтобы она ему свои вирши почитала, она же сочиняет стихи каждый божий день, без передышки.

– А где она сейчас? – спросил трактирщик.

Ему отвечает Рейфу Оксенблутт, брат Мексу Оксенблутта:

– В церкви, на органе играет. Значит, еще часа два там просидит, как пить дать.

– Отлично. Можно начинать, – говорит трактирщик. И затем предлагает первым выступить Дёфу Мани. – У него есть такое право, потому как у нас демократия.

– А нечего мне говорить-то. – Мани тощий, сутуловатый парень, даже малость кривобокий, это заметно, когда он встает со своего места. Деньги ему тоже нужны, как всем в деревне, он не дурачок, соображает, что к чему. Это будет стоить ему жизни, ну и ладно. Жизнь ему давно не в радость. В общем, пусть они прибьют его, да и все тут, прямо сейчас, как предложил Херменли Цурбрюгген. Мани садится. Крестьяне попивают красное и молчат. Потом Херменли Цурбрюгген говорит, он, дескать, извиняется за то, что наговорил тут насчет «зятька», ну а вообще Мани все сказал верно и дельно, просто на удивление дельно, так что осталось только назначить тех, кто его на задворках «Медведя» топором зарубит. И тут с лестницы доносится девичий голосок:

– Уолт Лаатчер велел сказать, чтобы все исполнили в ближайшую ночь полнолуния и не раньше.

Это Марианли Хинтеркрахен – стоит наверху в чем мать родила. В зале все, кто сидит лицом к лестнице, смущенно отворачиваются, но Марианли уже и след простыл.

– Ладная дочурка у тебя выросла, – говорит Миггу Хакер секретарю общины и смешивает карты.

– Помалкивай! – осаживает его секретарь, закуривая «бриссаго». – Твоя тоже наверху побывала.

А Зему, держа веером и меняя местами свои карты, говорит, что его невеста и вообще не желает выходить из комнаты Ваути Лохера, и добавляет, что именно так его теперь зовут, а не Латчером. Все у нас в деревне, говорит Зему, стало как в немецких журналах с картинками, которые продают в киосках. Потом, внимательно глядя в свои карты, он изрекает: «Лопата».

– Но раньше полнолуния нельзя, – задумчиво напоминает трактирщик, – а то будет у нас мертвяк, а Лохер ни гроша не заплатит.

– А когда, слышь, у нас полнолуние-то, в какой день? – спрашивает замшелый старикан с длинными белыми патлами, безбородый и такой морщинистый, словно ему все сто лет.

Трактирщик говорит:

– Не знаю. Сперва Лохер сказал, чтобы это все через десять дней, теперь говорит, в полнолуние надо сделать.

– Вишь ты, хитрован какой. Потому как полнолуние будет в воскресенье, не в это, в следующее, ровнехонько, выходит, через десять дней, – говорит старикан, прихлебывая красное. – Так что только души свои загубите. Сообразил Ваути Лохер, на какой день приходится полнолуние, да еще и первое в этом году. Да только и я это знаю, уж меня-то Ваути Лохеру не обдурить.

С места вскакивает Херменли Цурбрюгген:

– А я вот тоже кое-что знаю – что ты, Ноби Гайсгразер, всезнайка, везде тебе черт мерещится и чертова бабушка, да только мне на это начхать!

– Не возьму я этих денег, даже десятки, – отвечает старикан.

– Тем лучше, папаша! – орет Луди, его сын, которому скоро стукнет семьдесят. – Я все заберу, а ты можешь подыхать, ты же всегда только того и хотел, чтобы я, твой сын, и все твои внуки сдохли!

Все восемь Гайсгразеров – они сидят за одним столом – орут в восемь глоток: они, мол, все заберут себе.

Они умолкают.

– Погодите, я еще кое-что хочу добавить, – говорит старикан, обращаясь к сыну.

Но тот смеется:

– Нечего тебе добавить, заткнись-ка, не то пойду в Верхний Лоттикофен к наместнику да расскажу, от кого у моей сестрицы два идиота, которых она принесла в подоле, а еще расскажу, кто обрюхатил мою младшую дочь Бэби! – Уж если кто тут закоренелый грешник, говорит Луди, так это Ноби, старый козлина, они же если убьют Мани, так только потому, что им нужен миллион.

– Кто еще желает высказаться? – вопрошает трактирщик, утирая пот со лба.

– Ну и хрен с вами, – бросает Мани. Он протискивается между сидящими и, буркнув: «Прощайте!» – уходит.

Все надолго умолкают.

– Надо, чтобы кто-то посторожил Мани, – предлагает Мексу Оксенблутт. – Как бы не смылся. Лучше вдвоем сторожить, а еще лучше – по очереди.

Его поддерживает секретарь:

– Нужно это организовать.

Снова настает молчание. На верху лестницы появляется Фрида в чем мать родила, как до того – Марианли; не отдышавшаяся, сияющая, она требует водки. Трактирщик велит Зему отнести наверх выпивку и с довольным видом усаживается перед витриной, где стоит серебряный кубок – награда спортивного борцовского союза, который, впрочем, приказал долго жить, последний борец их деревни, Рейфу Оксенблутт, теперь выступает от союза борцов Флётигена. Бинггу Коблер, уставившись на Фриду, бормочет:

– А ведь это моя дочь…

Но когда Зему, поднявшись по лестнице, отдает бутылку своей голой нареченной, с галантными ужимками отвешивая поклон, все хлопают в ладоши: Зему порадел о благе деревенской общины. Фрида, шатаясь, уходит в комнату.

Снова настает тишина. Потом Рес Штирер, толстяк с рыжими усами и ручищами мясника, довольно долго сидевший в глубокой задумчивости, вдруг провозглашает, мол, все надо обставить как несчастный случай. Пусть Мани сядет под елкой, а они эту елку повалят.

– Или пусть сидит под буком, – предлагает секретарь, сразу став деловитым и собранным. – Лучше всего – под тем красным буком, что на полянке. Пастору давно уж обещаны новые бревна, чтобы справить новые стропила в церковке. Бук самое крепкое дерево.

– Стало быть, кто-то должен будет подпилить бук, – рассудительно замечает трактирщик, – а то слишком долго ждать-то.

Подпилить дерево вызывается Рейфу Оксенблутт со своим братом Мексу.

– А кто потом топором-то вдарит? – спрашивает Коблер.