Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

И хлебушек этот был не слишком черствым и доставался без тяжелого пота. Случались паузы, в которых она исхитрялась нацарапать что-то свое. Сама отдыхала от дома и, главное, давала Поэту время побыть одному, а то уже начинала ощущать, что он тяготится ее постоянным присутствием. Хорошо понимала причину его маеты, по себе знала, как мешают порой даже близкие люди. Но можно понимать и все равно обижаться, чувствуя себя лишней. Она сразу отметила, что после выхода на работу воздух в доме полегчал. В первый же вечер он пришел на кухню, когда она разогревала суп, и попросил послушать стихи. Подобного еще не случалось, обычно он ждал, когда начнут упрашивать, и если соглашался, требовал абсолютного внимания и чуть ли не торжественной обстановки, а здесь даже поварешка в ее руках не раздражала. Стихотворение получилось весьма тусклым. Сам понял или догадался по ее реакции, но, закончив читать, пустился в объяснения, что это всего лишь болванка, которую предстоит обтачивать и шлифовать, все недочеты он видит, но интересно услышать стороннее мнение. Не слишком жалуя чужую писанину, она никогда не утруждала себя дипломатическими реверансами; а тут сначала испугалась, потом разозлилась на себя за этот испуг и на него разозлилась, – нашел, у кого искать сторонний взгляд. Себе она не позволяла читать черновики даже случайным знакомым, ей казалось это равноценным появлению перед ними в штопанном нижнем белье, и вовсе не из боязни злых языков, пусть болтают, просто самой неприятно выглядеть жалкой. Не понимала она, зачем выставлять себя на посмешище? Какая необходимость спешить? Доделай вещь, потом показывай. А от него-то уж никак не ожидала. Хорош гений. Непонятно, куда спесь подевалась, в какое укромное место спрятал ее, любезную, и когда она выползет наружу, а ведь выползет обязательно. Кое-как, через «не могу», подбирая самые обтекаемые слова, указала на пару неудачных рифм, посомневалась в необходимости первой строфы и замолчала, посчитав, что и этого будет достаточно для завязки скандала. Когда Поэт соглашался с ее замечаниями и благодарил за критику, ей казалось, что он еле сдерживает себя. Молча поужинали. В необязательных разговорах скоротали вечер. Ночью сквозь сон она слышала, как он выбирается из-под одеяла. А утром на кухонном столе увидела аккуратно переписанное стихотворение. Прочитала. Взяла с собой на работу. Перечитала еще раз. И с каждым разом оно казалось ей совершеннее и глубже. Если бы в квартире был телефон, позвонила, не откладывая свои восхищения до вечера. Он позвонил сам.

С первой получки хотелось отблагодарить Юру, да и Соколова, тоже ведь суетился, время тратил, надеялась посидеть вечерком, почитать стихи, даже придумала, что приготовить на закуску, свои кулинарные способности не переоценивала, но при желании могла удивить оригинальными салатами. Надо было как-то утверждаться в роли хозяйки. Однако вышла на работу в конце октября, и крохи, полученные перед праздником, к приему гостей не располагали. Их не хватило и до аванса. Надо было у кого-то одалживать. Поэт вспомнил о верном поклоннике и постоянном кредиторе.

– Пойдем к Малышеву.

– И мне, что ли, с тобой?

– Посмотри в окно. Сегодня первый снегопад в году. По такой красотище грех не прогуляться. Может, и поужинаем там. Кстати, угадай, чьи стихи: «Я, Василий, выпил браги чашку. Я надел из пламени рубашку. Где мой конь? Моя витая плетка? Еду в гости! Угостят ли водкой?» Чьи?

– Василия Каменского?

– У футуристов на истинный порыв кишка тонка.

– Есенина, что ли?

– Эх вы, интеллектуалы, мать вашу…

– Твои?

– Не угадала. Ивана Ерошина.

– Не знаю такого.

– А кого вы знаете, кроме Цветаевой? – без агрессии сказал и даже без горечи. – Ладно, собирайся. Поведу тебя в дом, где мои стихи без запинки читают наизусть и хранят газетные вырезки почти всех моих публикаций.

– Он тоже поэт?

– Бери выше! Врач-венеролог!

– Доводилось пользоваться услугами?

– Бог миловал, только как кредитора.

Шли пешком. Она с детства любила наблюдать за порхающими снежинками в безветренную погоду. Но эти хлопья были несколько тяжеловаты, потому что снег падал сырой, и все равно было хорошо. Брели не торопясь. Когда он показал дом, в котором жил кредитор, она попросила прогуляться еще немного, не хотелось расставаться с благостным покоем в душе, менять плавное, почти бесшумное течение на водоворот разговора, даже если бы только литературного, так ведь еще и деньги просить придется. Положение просителя удручало с детства, вроде и обычное состояние для женщины, а все равно неуютно, и убеждать себя пыталась; не первая, мол, и не последняя, а приучить не смогла.

Настраивалась на одно, а получилось нечто иное. Денежные вопросы мужчины утрясли, пока хозяйничала на чужой кухне. Венеролог кинулся было сам, но Поэт попросил ее заняться женским делом. Приказной тон просьбы при постороннем не мог не зацепить, но, отмахнувшись от самолюбия, с удовольствием оставила их вдвоем, точнее сказать, спряталась от них, чтобы разобраться с ущемленной гордыней. Надо было как-то приучать себя к терпению, учиться прощать слабости; ну любит он показать власть, а куда ему деваться, если долгие унижения от женщин и накопленные обиды взрастили шикарнейшую клумбу комплексов. Уговаривала себя, резала сало, чуть без пальца не осталась.

А венеролог ее удивил. Людей этой щекотливой профессии она представляла совсем иными. Была уверена, что работа развивает в них садистские наклонности: презрение к людям, брезгливость и завышенную самооценку. Все мужчины-гинекологи, с которыми ее сводила жизнь, независимо от внешности, держали себя как утомленные вниманием и любовью тенора, а венерологи, по ее логике, должны были воплощать полную противоположность. Но появился случай лицезреть, и воображаемая картинка осыпалась. Осталось только имя. Он представился Феликсом. Правда, Поэт звал его Федей. И Феликс не обижался. Да и как мог обижаться человек, заглядывающий по-собачьи в глаза своему кумиру. Хотя подобострастная улыбка могла быть всего лишь маской, слишком уж приторно лились восторги. Не осталась без внимания и красота спутницы Поэта, соизмеримая с его божественным даром. По такому многозначительному поводу были упомянуты Александр Сергеевич и Натали, как зачинатели славной традиции. Поэт снисходительно улыбался, но не возражал против подобных параллелей. Может, потому, что весь этот елей старательно разбавлялся спиртом. Восторги венеролога то и дело подкреплялись удачными цитатами. Звучали заявления о пронзительном, невиданном доселе чувстве природы. Насчет «невиданного доселе» она пыталась возразить, но Феликс ее перебивал, рассыпая перед ней живописные строчки, строфы и целые стихотворения. Без шпаргалок, по памяти. Она и не заметила, как перестала обращать внимание на приторность тона и неуемность восхвалений.