Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

Но спирт – выпивка коварная. Опьянение наваливается неожиданно. Стараясь подчеркнуть совершенство чужих стихов и силу чужого таланта, Феликс начал жаловаться на собственную бездарность, признался, что семь лет мучается над стихотворением про осенний пляж и ничего не получается.

– Не получается и не надо, бросьте, – попробовала успокоить она. – Зачем вам осенний пляж, о нем и без вас писали и еще напишут кто-то лучше, кто-то хуже, выйти на берег погрустить у воды доступно для каждого поэта, а ваше место не для каждого. Я бы с удовольствием послушала стихи о ваших пациентах. К вам же приходят люди, попавшие в очень сложную ситуацию, с таким ярким букетом чувств и переживаний…

– Об этом у меня кое-что имеется.

– Ну, так прочтите.

И он начал читать. Чувствовались явные нелады со слухом, выпирали банальные сравнения и рифмы, но ей было интересно, успела выделить пару ярких деталей. И тут закричал Поэт:

– Графоман! Да как ты смеешь при мне читать эту белиберду! Вон отсюда!

– Так попросили же…

– Я сказал, вон отсюда!

– Прости, старик, я не хотел.

До растерянного венеролога никак не доходило, что гонят из собственного дома. Ей показалось, что он и впрямь готов бежать куда угодно, лишь бы смирился гнев кумира.

– Нет уж, дорогой, – сказала она Поэту, – это нам пора из гостеприимного дома.

Она взяла его за руку, хотела помочь встать, пытаясь вырваться, он, вроде как нечаянно, ударил ее локтем. А может, и специально. Сама тоже была не совсем трезвой. Схватила пальто и выбежала из квартиры. Надевала пальто уже на улице.

Он догнал ее через квартал. Протянул шапку.

– Ты чего взъелась-то?

– Отстань!

– Ну, не может такого быть, чтобы венеролог писал стихи. Это противоестественно.

– Куда естественнее, когда поэт бьет женщину?

– Нечаянно получилось, извини! Хочешь, на колени встану?

Встал. Она не остановилась. Шагов через десять оглянулась. Стоит на коленях с опущенной головой. Маленькая черная фигурка и густо падающий мокрый снег. Помирились.

И наверное, все-таки не мир, а перемирие. Недолгое.

От вечеринки по случаю первой получки она отказываться не стала. И пусть получка была не первая, а вторая, но не в этом дело. Поэт, не кобенясь, шлялся по пивным и с Юрой, и с Соколовым, но видеть их у себя дома не жаждал. Не оттого ли, что чувствовал ее расположение к этой парочке. А кому ей оставалось улыбаться? Армейский друг с женой заглядывали мимоходом, но их визиты она всегда воспринимала как ревизии. Лауреата с его «домработницей» она видела только по телевизору. А эти двое, пусть и по оказии, все-таки явились на вокзал, проявили уважение. Да хоть бы и мелкое любопытство… Хороши или плохи, но выбирать союзников было не из кого. Если их имена всплывали в разговоре и Поэт начинал показывать пренебрежение, она уже считала своим долгом встать на защиту даже Соколова, который и саму порою раздражал.

Погреба с разносолами не было, в магазинах тоже особо не разбежишься, но и гости – не торгаши какие-нибудь, народ непривередливый. Не закуской единой и даже не выпивкой сыты. Сидели, шутили, слегка сплетничали. Она, как могла, исполняла роль радушной хозяйки. Так ведь роль, и не более. Прислуга или законная супруга? – пусть воспринимают, как душа позволит. Нормальную бабу эта неопределенность, конечно бы, тяготила. Только не ее. Не нормальная она. Тесно ей в их нормальности. Скучно. А он не желает этого замечать. Не то что признать равноправие, вообще не видит в ней поэта. Сколько раз ворчал он, что все эти докторишки, инженеришки, сочиняющие стишки баловства ради, никогда не смогут создать ничего достойного, потому что поэзия требует всего человека без остатка. Она пыталась возразить, напоминала о дипломатишке Федоре Тютчеве, который пописывал между приемами и влюбленностями, ничуть не заботясь о судьбе своих творений, о профессиональном поэте Безыменском, издавшем в сотни раз больше, чем насочинял. Он раздраженно отмахивался. Он не умел спорить. Только изрекал. Но она-то понимала, что следом за инженеришками, докторишками подразумевались и женщины, не в биологическом смысле, а в профессиональном. Даже метафора придумалась: женщины, как лошади, могут быть рабочими, беговыми, выставочными и так далее, включая тех, что на мясо. Ее пусть и не холят, но держат как выставочную. Выбрав эпитет, она подошла к зеркалу и согласилась, что для выставочного экспоната пока еще пригожа, потом надела фартук и уточнила: «но не освобожденную от работы, как профорг, например». Но мнила-то себя – ездовой, надеялась мчать с Поэтом в одной упряжке, готовая милостливо согласиться на роль пристяжной, по щедрости уступая ему роль коренника. Дальше метафора если не рассыпалась, то ставилась под сомнение, не выдержав неискренней щедрости, поскольку при кореннике полагалась еще одна пристяжная. Метафору при желании можно выдумать и другую – точнее и ярче… и не одну, чтобы жонглировать ими, можно записать их в тетрадку и обрамлять в красивые рамочки строф, но напряжения это не снимало. Бунт зрел. Хамская выходка в квартире венеролога, сочиняющего стихи, должна была диктовать осторожность, но спровоцировала обратное.

На правах хозяйки она предложила чтение стихов по кругу. Сама учредила порядок: сначала мужчины, по старшинству, потом – она. Не очень-то слушала других, даже за Поэтом не подглядывала, наперед зная весь набор его мимики. Дождалась очереди. С наигранной робостью попросила не судить слишком строго и начала читать одно за другим в заранее продуманном порядке. Читала сухо, намеренно отстранясь от «предыдущих ораторов», которые беззастенчиво помогали стихам и голосом, и жестом, имитируя страсть на холодном тексте. Они, простодушные, читали по-женски, а она – по-мужски, показывая, что не нуждается ни в подпорках, ни в аккомпанементе. После третьего стихотворения хотела остановиться, но не устояла, позволила себе еще два коротеньких, оправдываясь тем, что местные соловьи заливались гораздо распевнее. Замолчала на хорошей броской строке. Осмотрелась. Хватила глоток терпкой тишины и подпустила скромненькое, украденное у Хлебникова:

– И так далее…

А они все еще молчали. Наверное, не очень долго. Может быть, минуту. Но какая это была минута!

Первым подал голос, конечно же, Соколов:

– А что, мужики, мне кажется, имеет право на существование, вот только как бы…

– Что как бы? – перебил Юра. – Это гениальные стихи! Подобного в русской поэзии не было. Не читал я подобного. А читал я много.

– Я тоже много читал, – запетушился член Союза писателей.

– Школьную программу и программу КПСС.

– Да будет вам известно, уважаемый интеллектуал, что, кроме Маяковского, в школьную программу входят и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов.