Эвелио Росеро - Благотворительные обеды

Лилии бросились к падре.

— Угощение готово, — объясняли они. — Нужно только его разогреть.

— Пойдемте со мной, — ответил Матаморос, позволяя им окружить себя со всех сторон. Подошла и Сабина — она хотела, должна была что-то сказать, какое-то последнее слово, но не знала какое.

Танкредо поспешно вернулся в церковь. Прошел через опустевший храм. По дороге он проверил, не задержался ли кто-нибудь в нефах. Заглянул даже в капеллу Святой Гертруды, и ее голубоватый лик, глаза, словно плывущие в реке, приковали к себе его взгляд, он перекрестился, хотел прочесть молитву, но не придумал какую, и задумчиво пошел дальше; он вспомнил резкий запах водки в алтаре, в который до сих пор не мог поверить; казалось, он погружен в молитву, но на самом деле он думал об инквизиции, ведь за один такой проступок Матамороса могли бы сжечь живьем. Танкредо представил себе падре на костре, в этой самой церкви, и не удержался от улыбки: пожалуйста, прежде чем запалить костер, налейте мне еще рюмочку. Танкредо заглядывал в каждую исповедальню и, все еще улыбаясь, проверял, не прячется ли там вор. Ничего удивительного. Кражи в церквях множились что ни день, крали не только самые священные ценности, такие, как потир и картины, но даже простые гипсовые статуи, большие и маленькие свечи, куски гваякового дерева, кадила; случалось, воры уносили подставки для колен или скамейки, куски ковра, даже каменную емкость для святой воды, ободранную доску объявлений, висевшую у входа в церковь, мусорную урну, а однажды — и это было уже чересчур — оторвали две первые узенькие, отполированные ступеньки винтовой лестницы, украшенной резьбой с изображением этапов Крестного пути. И, сколько ни осуждал в своих проповедях достопочтенный Альмида вора, требуя вернуть Богу Богово, сколько ни объяснял, что эту лестницу подарила их церкви одна религиозная флорентийская организация и что сам Папа Павел VI благословил подарок, ступеньки так и не вернули, мало того, через три воскресенья пропали третья и четвертая, и это уже было похоже не на вора, а на какого-нибудь шутника или собирателя папских реликвий. Какого-нибудь заядлого коллекционера. Что поделаешь: Богота. Падре Альмида распорядился спрятать остатки лестницы и заменить ее простой, построенной из скверного, зараженного древоточцем дерева.

Танкредо уже собирался запереть дверь, как вдруг увидел, что вся последняя скамья в центральном нефе занята неподвижно сидящими женщинами, семью-девятью прихожанками, в большинстве своем — апатичными, рассеянными бабулями из местной «Гражданской ассоциации». Все то время, пока он проверял исповедальни, ища посторонних, подравнивал скамьи и поправлял подставки, они за ним наблюдали.

— Усердствуете, — сказала одна из них.

Танкредо постарался скрыть удивление.

— Мне пора запирать двери, — сказал он.

— Двери-то надо бы держать открытыми, — возразила та же старуха. — Но что поделаешь, Танкредито, если в этой стране даже Бога не уважают.

Они дружно встали и подошли к Танкредо.

— Прекрасная была месса, — сказала одна из них. — Нам даже показалось, что это была не земная месса. И достопочтенный падре, который служил, похоже, он человек… особый. Благодаря ему мы снова пели. Пели вместе с ним и плакали от счастья. Вот порадовалась бы донья Сесилия, будь она жива.

Все перекрестились.

— Упокой, Господи, ее душу, — произнесли женщины в унисон. Они до сих пор продолжали разговаривать немного нараспев. Обогнув Танкредо с двух сторон, прихожанки дружно и торжественно двинулись к двери. Дождь стих, но из-за настойчивой, колючей мороси погода казалась еще хуже.

— Пусть себе моросит, — сказала одна из женщин. — Слава Богу, месса не прошла впустую!

Остальные печально закивали:

— А ведь бывает и так, бывает и так.

Все ждали, что Танкредо что-нибудь скажет, но он молчал.

— Нам бы хотелось поговорить с падре, — сказала одна из старух, чтобы избавить его от неловкого молчания.

— Как только обратитесь, — ответил Танкредо, — вам сразу назначат встречу — все, как обычно.

— Вы нас не поняли, Танкредито, мы хотим поговорить с тем, кто пел сегодня для нас, как птица. Это можно устроить?

Танкредо уже и сам догадался.

— Падре Сан Хосе ужинает, — сказал он.

— Значит, его зовут Сан Хосе? — удивились они.

А одна прошептала:

— Как еще могут звать человека, который так поет!

Посовещавшись с другими, она сказала:

— Не беспокойте его. Мы его найдем. Как же нам не хватает такого падре, правда?

— Правда, — ответила другая. — Потому что, да простит меня Бог, если бы этот падре возглавлял наш приход, мы были бы еще живы.

Сказав это, она покраснела, но ни одна из женщин не возразила, да и не смогла бы возразить.

— Лилии, — заговорили они между собой, — подружки Лилии, наши верные, надежные Лилии расскажут нам все о падре Сан Хосе и где его можно найти. Не беспокойтесь, Танкредито, мы с ними поговорим.

Приняв такое решение, они стали выходить из церкви по двое-трое, держа друг друга под руку. На улице они раскрывали зонты; пожилые сеньоры были похожи на старых темных птиц, поднявших крылья к свету уличных фонарей в бесконечных, искрящихся струях дождя. «Дождик, хоть и мелкий, а все еще идет», говорили они.

Танкредо задвинул тяжелый засов и повесил массивный замок. Потом прошел обратно и погасил свечи в алтаре — первое, что следовало сделать после окончания мессы, как же он забыл? И объяснил сам себе: Это все Матаморос со своим пением и своей водой. Само появление падре в храме было таинственным и внезапным, чего еще от него ждать? В углу возле алтаря, за огромным полотном, изображавшим изгнание Адама и Евы из рая, Танкредо нащупал рубильник и погасил последние горевшие в церкви лампы. Его поглотила тьма холодного святилища, где до сих пор пахло ладаном, но откуда-то все-таки неприятно потягивало водкой; он снова думал о мессе, слушал пение священника, видел, как тот беспомощно пошатывается во время обряда причащения. Танкредо различал в темноте только далекий, слабо освещенный прямоугольник двери, ведущей в ризницу. Легкое эхо неизвестно чьих, неизвестно откуда взявшихся голосов медленно опустилось с церковного купола — голоса неприкаянных душ, далекие, но отчетливые, словно и по ночам церковь не пустовала, словно другие прихожане ожидали причастия, сидя и стоя, больные и здоровые, спящие и бодрствующие. Звуки ночи в пустой церкви, ночная месса, говорил себе Танкредо, когда поздно вечером оказывался в церкви наедине со своими печалями.

И тут он почувствовал на своих плечах руки Сабины, похожие на пугливых птиц — они вспорхнули ему на шею и повисли, холодный быстрый поцелуй на один отчаянный миг коснулся его губ. Все это время она его преследовала. «Сабина, сказал он, отстраняясь, здесь алтарь». «Алтарь», воскликнула она, «алтарь моей любви к тебе». От избытка этой любви она казалась одержимой. Под напором ее хрупкого тела, тщедушного, но напористого, висевшего у него на шее и, в отличие от поцелуя, пылавшего огнем, он растерянно попятился; Сабина толкала его к краю мраморного алтаря, длинного, сияющего ледяного стола, похожего на перевернутый треугольник, закрепленный на опоре. Там они и упали, она — на него, медленно и молча, потому что Танкредо пытался смягчить удар, пока она исступленно его целовала. Вдруг Сабина отпрянула и, влажно дыша горбуну в лицо, словно одолевая его новой напористой лаской, зашептала, не уходи, или я останусь под алтарем, и придется падре Альмиде вытаскивать меня отсюда, а когда он спросит, почему я здесь, я скажу, что все из-за тебя, только из-за тебя. Похоже, она плакала, когда Танкредо поднял ее, как пушинку, и опустил рядом с собой; они так и сидели под мраморным треугольником, и Танкредо пришло в голову, что это Бог смотрит на них перевернутым оком. «Перевернутое Божье око», повторил он и не сдержал улыбки, досадуя сам на себя, недоумевая: что со мной? почему я смеюсь? он вспомнил, что недавно улыбался в церкви, несколько раз улыбался посреди святилища, что со мной? повторил он и растерянно попытался рассмотреть свои руки, словно заподозрил, что они в крови. В этот момент он и не думал о Сабине, он думал только о своих руках, которые казались ему преступными, и о наблюдавшем за ними перевернутом Божьем оке, и снова улыбнулся.